Вот он тянет руку к стакану воды, пьет, выпил бы еще, но вставать с постели не хочется. О, он чувствует себя просто ужасно. А вообще вставать вовсе не обязательно. На тумбочке, рядом с телефоном, стоит почти полная бутылка минеральной воды. Он проглатывает две таблетки валиума, но не для того, чтобы уснуть, — просто от одиночества и страха. Что делал в той церкви Кендалл? Ведь его исключили год назад, после того как Мистлер вывихнул колено в конце матча с командой «Андовера». А в церковь они пошли в тот день, когда играли у себя дома, как раз в тот уик-энд, когда отец приехал навестить его вместе с tante Элизабет.

Он знал, что отец приедет в «ситроене», шикарном и сверкающем черным лаком, с передними ведущими колесами и с приподнятым кузовом, отчего машина напоминала поднимающегося на ноги верблюда. Втроем, с папой и мамой, они проехали на ней от Парижа до Антиба. Ехали целую неделю, все лето было впереди, а потом, дня через два, отец вдруг вернулся в Париж по какому-то делу. «Ситроен» пришлось перевозить в Нью-Йорк пароходом, и маме это почему-то страшно не нравилось. Как правило, отец перед началом матча шел с ректором на ленч — когда-то они вместе учились в школе. Но в тот день приехал в последнюю минуту, успел только пожать сыну руку.

Едем обедать в Бостон, объявил он. С ректором я уже договорился. Разрешил тебе провести ночь там. Так что подходи к машине сразу после игры.

Найти отцовский «ситроен» не составляло труда. На переднем сиденье он увидел незнакомую женщину. Они с отцом улыбались и махали ему рукой. Когда сам Мистлер махнул в ответ, отец опустил боковое стекло, велел забросить сумку в багажник и садиться.

Ты сделал две отличные передачи, сказал отец, я горжусь тобой. А это мадам Порте, мой близкий друг. Давно хотел познакомить вас. И будь любезен, называй ее tante Элизабет.

Привет, Томас. Очень рада с тобой познакомиться.

Мадам Порте говорила, как Вивьен Ли, его любимая актриса. По-английски, а не по-американски и без малейшего французского акцента. И волосы у нее были вьющиеся, как у Вивьен Ли; и такие рыжие, почти красные, а стрижка длинная, совсем не похожа на те, что носят сейчас женщины. А когда она обернулась к нему, он увидел, что она поразительно красива, вполне могла бы быть кинозвездой. И молода — возможно, всего на несколько лет старше миссис Кинг, жены нового учителя химии. Правда, он точно не знал, сколько лет миссис Кинг, но стоит увидеть ее в компании с женами других преподавателей, нельзя удержаться от мысли, что она годится им всем в дочери. На мадам Порте была зеленая остроконечная шляпка с красным пером. И она напомнила ему даму со старинного гобелена, которая выезжает на охоту, а на запястье у нее сидит хищная птица.

Она снова заговорила с ним: Томми много рассказывал мне о тебе. Вот почему я ничуть не удивилась, что ты такой отличный игрок. И высокий, ростом почти с отца.

Он промямлил в ответ нечто невнятное, как бы давая тем самым понять, что лучше оставить его в покое. И сразу же после этого отец с мадам Порте заговорили по-французски и болтали почти неумолчно. Сам он по-французски понимал, но предпочитал не говорить, потому что отец всегда поправлял его — и это несмотря на то что говорил он куда лучше мамы, причем отец делал вид, что не замечает ее ошибок. Говорили они об общих друзьях в Париже, отец собирался навестить их перед Рождеством. Вскоре Мистлер потерял всякий интерес к этой беседе и стал следить за тем, как отец ведет машину.

Делал он это довольно сумбурно. По большей части ехал на малой скорости и прибавлял ее совершенно неожиданно и часто неоправданно как раз на тех участках, где движение было особенно оживленным. Достигнув трехполосной магистрали, он выбрал среднюю полосу, словно сидел за рулем «скорой». Возможно, так влияла на него столь необычная машина, или же то было обусловлено желанием показать всем вокруг, что он может делать все, что ему только заблагорассудится. И спокойствие, в котором пребывала при этом мадам Порте, тоже казалось странным. Может, она настолько увлечена болтовней, что вовсе не замечает этого? Мама Мистлера непременно велела бы отцу остановиться и высадить ее у обочины.

Когда наконец они добрались до гостиницы, отец сказал: Надо дать tante Элизабет немного передохнуть. Пусть побудет у себя в номере, ей это необходимо, особенно если учесть, как я вел машину. Все нервы, проклятые нервы. А ты отнеси свою сумку и возвращайся. Выпьем шампанского. Потом Элизабет присоединится к нам, выпьем еще по глотку и пойдем обедать. Готов держать пари — ты голоден как волк.

Дверь в номер была открыта. Отец окликнул его, сказал, чтобы чувствовал себя как дома и что скоро вернется. Мистлер вошел в гостиную и встал у окна. Внизу, в парке, сверкали огоньки, мерцали и подмигивали, как свечи. Вот отец появился, и Мистлер увидел, что он переоделся — в один из тех темных двубортных костюмов, что ему шили на заказ в Париже. Они тесно облегали тело. Но несмотря на это, он всегда носил их с жилетом. Возможно, из-за этого он в расстегнутом пиджаке казался еще массивнее, чем был на самом деле. И если б лицо у него не было таким мягким и добрым, то выглядел бы почти угрожающе. Отец занялся открыванием бутылки, которую вынул из ведерка со льдом, что стояло на подносе рядом с тремя бокалами. Пробка громко хлопнула, и он налил шампанского себе и Томасу.

Только смотри, не проболтайся доктору Эндикотту. Это может ему не понравиться.

Хорошо, папа.

Видишь ли, когда мы с ним были в твоем возрасте, дедушка тоже приезжал к нам на матчи. И был не прочь угостить нас глотком хорошего вина, а мы, естественно, были не прочь выпить. Ха-ха-ха! Но наш ректор стал с годами слишком уж правильным. Жаль. Валяй, налей себе еще, потому как, если официант попадется слишком уж строгий, пить за столом я тебе не позволю.

Мистлер ждал. То была одна из расхожих шуток отца, служившая своего рода преамбулой или отсрочкой перед тем, как перейти к главному разговору. Отец вообще любил пошутить, в том числе и над самим собой.

Ясное дело, я привез тебя сюда вовсе не за тем, чтобы говорить о ректоре. Мне надо сказать тебе одну очень важную вещь. Тебе уже почти семнадцать, Томас, ты очень вырос. Помнишь, прошлым летом, когда мы говорили о Каренине, ты вдруг удивил меня. Сказал, что он тебе нравится. Полюбить Вронского легко, такой блестящий и обаятельный молодой человек, к тому же ведет себя, как подобает настоящему мужчине: соблазняет Анну, любит ее, потом она ему надоедает. Ему стыдно, он отправляется на войну и гибнет. А вот полюбить Каренина куда как труднее. У него некрасивые большие уши, он холоден и надменен. Правила приличия, социальное происхождение значат для него больше, чем они того стоят. Кстати, в этом мы с ним похожи. Даже в страсти он холоден и противен, и выглядит крайне непривлекательно, когда пытается удержать Анну. Словом, ведет себя не лучшим образом. Но ты сказал, что он тебе нравится, потому что он действительно старается. Знаешь, это очень зрелый и взрослый подход — симпатизировать несимпатичному мужчине, попавшему в невыносимую ситуацию. Человеку, который не может быть другим, человеку в высшей степени порядочному и идущему проторенной дорожкой.