Никитин потянулся к бутылке, налил себе коньяка — вкусный дух «солнечного» напитка мигом залепил ему горло чем-то клейким, влажным, на глазах выступили мелкие слезки.

— Спасибо, — едва внятно промычал он, выпил коньяк и налил еще.

— У нас тебя никто не достанет, — повторил Оганесов, — а мы достанем любого.

— Спасибо! — звучным прочищенным голосом сказал Никитин.

— У него — беда, — кивнув на Никитина, проговорил Футболист, усмехнулся неожиданно радостно, словно бы беда Никитина доставляла ему удовольствие.

— Ну!

— Баба его бросила.

— Неизвестно еще, что лучше, — бросила тебя баба или оставила при себе.

— Жена — что чемодан без ручки: и нести тяжело, и бросить жалко, — сказал Футболист.

— Вот именно, — Оганесов помял пальцами лысину. — Значит, так. Посели его пока у нас, в квартире около рынка Верхние Исады. Пусть там поживет малость, оглядится, а потом решим, как быть. Вместо старой жены выдай ему новую. Дубликат. Понял, Футболист?

— Дубликат откуда взять, шеф? — озаботился Футболист. — Из какой команды?

— Из моих девочек. Они — почище.

Ночью в здание, где располагался штаб бригады, всадили три гранаты из «мухи». «Муха» — популярный в армии гранатомет, разовый, очень легкий, очень удобный.

Ночь была звонкая, будто пионерский горн, в ней отчетливо рисовался каждый звук. Пронзительно, будто электрические провода в бурю, звенели цикады, сверчки, разные поющие козявки, которые днем спят, а ночью бодрствуют.

Такая звучная была ночь.

В вязкой черноте ее, в одуряющем пении цикад и сверчков к штабу бригады подползли трое, благополучно миновали непрочное проволочное заграждение — часть этого заграждения осталась еще от старых хозяев, — замерли около больших ржавых цистерн, врытых в землю.

Отсюда слабо освещенное здание штаба было видно как на ладони. Пришедшие тщательно выбрали цели — они знали, куда надо бить.

Одна граната всадилась в кирпичи чуть ниже окна кабинета заместителя командира бригады, хранившего у себя оперативные документы, и выломала кусок стены, вторая — сорвала часть крыши, покорежила железо, опалила его пламенем и жаром, завернула края в свиные уши, — светящийся конец гранаты высоко подпрыгнул вверх и унесся в волжскую воду, третья — точно пробила одно из окон и взорвалась внутри здания.

Во дворе громко взвыл и тут же угас, словно бы поперхнувшись, ревун. В стороне раздался выстрел, за ним другой — это стрелял опешивший от наглого налета часовой, стрелял не по цели, в воздух — в этой кромешной звенящей темени невозможно было что-либо разобрать. Потом снова завыл ревун.

— Отходим! — скомандовал Никитин своим спутникам, — все трое прятались за одной из цистерн. Им надо было зафиксировать попадания, потому они и задержались. Никитин первым нырнул за какой-то жидкий, с общипанными ветками куст, слабо проступивший сквозь темноту и внезапно вставший перед ними, перемахнул через канаву, которую не засек глазами, но угадал — ноги сами перенесли его через черную глубокую рытвину, — и точно вышел на дыру, вырезанную в проволочном ограждении.

Через несколько минут они уже бежали по кочкастой степной равнине, испятнанной слабо просвечивающими сквозь темноту солевыми пятаками. Когда нога попадала на пятаки, они хрустели стеклисто, громко, вызывая на зубах боль, и Никитин, задыхающийся от бега, невольно морщился, закусывал зубами язык — ему казалось, что в ответ на этот звук обязательно должна раздаться автоматная очередь, пущенная с базы. В спину. Разрывными страшными пулями. Но очередь не прозвучала.

Машина их — серебристый джип с толстыми «болотными» колесами стояла на пустынной, будто вымершей дороге. Никитин первым прыгнул в джип, вдавился спиной в мягкую кожу сиденья, хрипло дыша, оглядел, все ли находятся на месте, и скомандовал водителю:

— Поехали!

Джип рванул с места, будто застоявшийся конь, перемахнул через плоскую рытвину, Никитина еще больше вдавило в спинку сиденья, и он в неожиданно радостной улыбке растянул потные соленые губы:

— Ну вот, первую зарплату и отработал!

Водитель скосил на него недоуменные глаза, в которых мерцали красные сатанинские точки — отсвет приборов, непонимающе шевельнул ртом:

— Чего-о?

Никитин не стал ничего объяснять — все равно не поймет дурак, лишь командно махнул ему рукой:

— Поезжай быстрее!

Утром Папугин ходил по коридорам штаба, ругался:

— Надо же, как точно эти суки целили! В сортир не стали бить и в комнату, где хранится туалетная бумага, тоже не стали бить — ударили в самое сердце. Спалили документы, сожгли аппаратуру. Вот суки! Ну словно бы их кто-то специально навел!

Тогда-то, в коридоре, остро пахнущем горелым, зачерненные потолки которого вызывали недоброе ощущение, и возникла догадка: а не Никитин ли это?

Мослаков энергично затряс головой:

— Нет, нет и нет! Хоть Никитин и урод, а до такого никогда не опустится!

Папугин помял пальцами подбородок, промолчал. Пошел к себе в кабинет и стал звонить в Москву: слишком уж столица перекормила его «жданками». На любую просьбу выделить на обустройство хотя бы малость денег, Москва неизменно отвечала: «Подождите!», «Подождете немного?», «Еще чуть подождите!»

— Дождались! — угрюмо похмыкал Папугин, накручивая пальцем диск аппарата. Во рту у комбрига было сухо, грудь тянуло. Недовольно помассировал пальцами грудь, ощутил, как заметно потяжелела на нем, стала давить, будто железная боевая кольчуга, стискивать тело под мышками рубашка. Так бывало с ним всегда, когда прихватывало сердце.

Наконец он «докрутился» до Москвы, услышал в трубке сухой, будто присыпанный пылью пространства, голос главного финансиста морских пограничников полковника с пивной фамилией Портер.

— Леонид Леонидович, — заговорил Папугин неожиданно побито, заискивающе — он не ожидал от себя такого противного униженного голоса, но голос родился сам по себе, — пришлите нам сюда, в Астрахань, хотя бы двадцать рублей.

— Не могу. Подождите немного, — с привычной сухостью проговорил в ответ финансист.

— У нас ведь такое количество дыр…

— А у нас дыр еще больше, — ловко парировал Портер. — И ничего — живы!

— Мы даже ограждение толковое поставить себе не можем, проволоку натянуть не на что. Сегодня на территорию части проникли трое неизвестных и обстреляли штаб из гранатометов.

— Получше надо охранять свою территорию — тогда никто не обстреляет. За это вас надо наказать, товарищ капитан первого ранга.

У Папугина была своя логика, у финансиста Портера — своя. Но две правды эти стояли на разных ступенях, находились в разных плоскостях и никак не совмещались. Папугину захотелось заскрипеть зубами — почему Портер не хочет влезть в его шкуру? Но он, сохраняя корректность, даже намеком не выдал бешенства, охватившего его, ничто в голосе комбрига не дрогнуло, не напряглось, не поехало, разъеденное ржавью, в разные стороны.