— Я не тороплю, но раз предстоит сегодня установление истины, то хотелось бы, чтобы она восторжествовала как можно быстрее. Но с другой стороны… — Софьин задумался, а потом продолжил: — Вы сказали о человеке с безупречной репутацией, а такой на моем корабле только один — это капитан. Простите, пошутил неудачно. Хотя у Шкалика действительно блестящие рекомендации. Но если убийца не он, то тогда действительно всех громом ударит, если я правильно понял, о ком вы.

— Идите уж, — улыбнулась олигарху Вера. — Время не ждет.

Но быстро собраться не получилось. Вера читала присланное Егорычем и пыталась осмыслить. Потом размышляла, какие действия надо предпринять сейчас, потому что веских доказательств вины все равно нет. Есть только предположения, основанные на логических выводах, и ничего другого. Можно, конечно, придумать что-нибудь, что подтолкнет убийцу к решительным действиям. Но как подтолкнуть к решительным действиям того, кто чувствует себя в полной безопасности, зная, что никто и никогда не подумает про него ничего плохого?

Вера еще раз поднялась на мостик. Переговорила с капитаном, поделилась с ним своими мыслями и попросила пистолет. Но Григорий Михайлович наотрез отказался отдавать ей оружие.

— Не имею права, — сказал он. — Я не сомневаюсь, что вы в отличие от меня умеете стрелять, а я так, пару раз в тире попробовал. Но за применение оружия на корабле отвечаю только я. И в случае если оно было применено неправомерно, мне придется отвечать по всей строгости. Пистолет нужен для того, чтобы защитить судно от захвата или когда жизни и здоровью пассажиров угрожает опасность… Давайте обсудим другие варианты.

Наконец Вера в длинном вечернем мерцающем платье — белом, как и обещала Софьину, с узким клатчем в руках и на шпильках, разумеется, вышла к ожидающему ее Софьину. Он восхищенно вскинул руки и произнес только одно слово:

— Браво!

Борис Борисович поцеловал ее руку и поинтересовался, взглянув на дверь каюты Герберовой:

— Зачем же капитан снял пост?

— Нет свободных матросов. Григорий Михалыч говорит, что судовладелец на всем экономит. Сейчас капитану нужен рулевой-моторист, а он как раз здесь стены подпирал.

— А кто Холмского охраняет? — спросил Софьин.

— Никто. Стасика выпустили для посещения праздничного ужина. А то что получается: все гуляют, а ему в четырех стенах сидеть?

— Мне отец то же самое говорил в детстве: все гуляют, а ты в четырех стенах сидишь, — усмехнулся Борис Борисович. — А я не сидел, я книжки читал, хотел многого добиться в жизни, стать как отец — старшим научным сотрудником в НИИ и получать двести пятьдесят рублей в месяц.

— Так и не стали?

— Почему же? Стал. Но младшим. Ожидал повышения. Даже написал диссертацию, но только защитить ее не успел. Началась перестройка, все завертелось: общественные организации, партии разные, а я активист… Правда, не партийный, а экологического движения.

Они вошли в лифт, и Вера вдруг вспомнила:

— Уболтали вы меня, Борис Борисович. Совсем забыла, что хотела забрать улику из каюты Герберовой!

Кабина двигалась вниз.

— А улика в вашу сумочку поместится? — поинтересовался Софьин.

— Вполне. Это салфетка с отпечатками пальцев убийцы и остатками смазки, которая была на только что купленном ноже.

— Давайте вернемся, — предложил Борис Борисович. — Раз такая важная вещь, то надо бы забрать.

Двери лифта открылись.

— Ладно, — легкомысленно махнула рукой Вера. — Ничего с уликой не случится. Никто же не знает, что она существует.

Все артисты были в сборе, уже сидели за столом, и сидели, судя по их напряженным лицам, уже давно. Увидев входящих Софьина в смокинге и Веру Бережную в вечернем платье, все поднялись и зааплодировали.

— Не надо оваций, — поднял руку Софьин. — Представление только начинается. Отложите свои восторги до финальной части.

Им оставили два места во главе стола, а с другой стороны напротив Веры и Бориса Борисовича находились места Волкова и Скаудера.

Все дождались, когда сядут почетные гости, после чего опустились на свои места. Стоять остался лишь один Федор Андреевич. Хлопнули открываемые бутылки, шампанское разливалось по бокалам. Смолкли разговоры и в полной тишине Волков произнес:

— Друзья! Вот и подходит к концу наше замечательное путешествие. К сожалению, не для всех оно оказалось таким замечательным. Но… Мы все вместе, мы живы, и ничто не заставит нас предать нашу дружбу и нашу профессию. Многие рвутся на сцену, порою не имея задатков и понимания, какой это тяжкий, порою неблагодарный труд.

Вера отыскала глазами Холмского, тот держал в руке бокал с шампанским и смотрел на стол прямо перед собой, очевидно, еще не понимая, что его выпустили не на один сегодняшний вечер, а навсегда.

— Мы с вами — дураки, святые дураки в своей слепой преданности театру. Мы порой не замечаем собственную бытовую неустроенность, жизненные неурядицы, но счастливы от того, что каждый вечер выходим на сцену, где нас ждут зрители…

Гибель Эскадры кинул взгляд на Софьина и дернул Волкова за пиджак:

— А покороче нельзя, Федор Андреевич? Сразу бы так и сказал: «Выпьем за дураков! Их тут целый корабль!»

— Ура! — крикнул Борис Борисович, поднимаясь. — За корабль дураков!

Все начали подниматься, чокаться. Холмский пригубил немного и тихо заплакал. Таня Хорошавина взяла из его руки бокал, поставила на стол, после чего обняла Стасика и стала гладить его по голове, по спине, успокаивая. Молодой человек беззвучно рыдал.

— Некрасивая сцена, — прошептал Софьин, не оборачиваясь к Вере, но обращаясь именно к ней. — Вы все это спровоцировали, вам и разруливать. Давайте как-нибудь побыстрее.

— Разрулю, — так же негромко пообещала Вера.

Они сели, все остальные, глядя на них, тоже. Даже Таня со Стасиком опустились на свои места. Холмский уже перестал плакать.

Теперь поднялся Борис Адамович.

— Каждый сегодня скажет, что он думает о своей… Простите, друзья, о нашей профессии. Что он ждет от нее. Теперь я по старшинству возраста продолжу. Год назад ко мне приехал мой старый приятель, с которым мы учились вместе. Служит он в маленьком провинциальном театре. Ставки копеечные, театр небольшой, да и народ местный редко когда заполняет зал полностью. Им приходится мотаться по области, по деревням и селам, где остались еще какие-то Дома культуры. Сцены маленькие — двоим-то не разойтись. И добираются артисты в холодных автобусах, несколько часов туда и несколько обратно — область большая. Мороз за окном, ноги в валенках стынут… А приятель мой меня уверяет, что они все в этом пропахшем бензином салоне счастливы. Счастливы от того, что нужны людям. Счастливы от того, что выбрали именно эту профессию. А за себя скажу, что я надеюсь, что еще не все сказал в искусстве. У театра свои, может быть, планы, а у меня свои. Недавно написал новую пьесу…