Средний же ребенок, Митенька, вырос великим композитором, хотя сам признавал: «В детстве я не обнаруживал особой любви к музыке. У меня не было того, что у других композиторов. Я не подкрадывался в трехлетнем возрасте к дверям, чтобы послушать музыку, а если и слушал ее, то после этого спал также безмятежно, как и предыдущую ночь. В детстве слушал много музыки: отец пел, мать играла на фортепиано. У знакомых за стеной часто собирался любительский струнный квартет. Любил слушать (лет в 7–8), но сам учиться желания не проявлял, относился к учению скорее даже отрицательно. Когда исполнилось 9 лет, по настоянию матери начал учиться игре на фортепиано: до этого возраста вообще не подходил к роялю. Моя мать, Софья Васильевна Шостакович, очень настаивала, чтобы я начал учиться игре на рояле. Но я всячески уклонялся. „Слишком корень учения горек, чтобы стоило учиться играть“, – думал я. Но мать все же настояла и летом 1915 года стала давать мне уроки игры на рояле. Так завела у нас мать порядок: как девять лет исполнится – садись за рояль. Так было с моими двумя сестрами, так было и со мной. Занятия пошли успешно. Я полюбил музыку, полюбил рояль. Первые уроки сразу же обнаружили во мне большие способности, и дело пошло очень быстро. У меня оказались абсолютный слух и большая память. Я быстро выучивал ноты, быстро запоминал, выучивал наизусть совершенно без всякого труда: само запоминалось, легко читал ноты».

В семье Дмитрий был любимцем. Мать и сестры обожали его. Софья Васильевна с умилением вспоминала: «Митя тихостью походил на девочку». Милый послушный мальчик, он не любил шумных игр, ему нравилось «слушать тишину», и, даже перелистывая книгу, он спрашивал мать: «Ты слышишь, как звучат страницы?»

Для него все в мире – звучало, все могло превращаться в музыку: шелест страниц в тиши домашней библиотеки и жужжание прялки, услышанное в деревне, рев тигров в цирке и треск горящего дерева. И стрельба на улицах революционного Петрограда… А крик смертельно раненного превращался в симфонию.

Шостакович вспоминал: «Пытаться сочинять я начал тогда же, как начал учиться игре на рояле. Первое сочинение, какое я сейчас припоминаю, была какая-то длинная пьеса, под названием „Солдат“. Толчком к этому сочинению явилась война 1914 года. Тогда я сочинял, получая позывы к творчеству исключительно от внешних событий и явлений, как то: война, марширующие солдаты, шум улицы, лес, вода, огонь. Будучи совсем маленьким, видел, как горел лес. Это послужило впоследствии толчком к сочинению какой-то „огненной сонаты“ для рояля. Названия тогдашних сочинений (поскольку я их припоминаю) были: „В лесу“, „Шум поезда“, „Буря“, „Гроза“ и тому подобное.

Тогда же я очень много читал Гоголя и даже пытался сочинить оперу „Тарас Бульба“. Но из этого ничего не вышло».

Осенью 1915 года Митю отдали учиться в музыкальную школу выдающегося пианиста Игнатия Альбертовича Гляссера. Уже в декабре на зачете Митя сыграл половину вещей из «Детского альбома» Чайковского. К концу года он играл сонаты Гайдна, Моцарта, Бетховена. На следующий год перешел к фугам Баха. Все отмечали уникальный талант ребенка, но к попыткам сочинительства юного Шостаковича Глиссер «относился весьма скептически и не поощрял таковыми заниматься».

Однако Митя все равно сочинял. Не мог не сочинять. Он вспоминал: «Во время Февральской революции я, возвращаясь домой из гимназии, попал в толпу и долго с ней проходил. Были выстрелы, крики. Все это я пытался изобразить в „революционной симфонии“. Тогда же сочинил „Похоронный марш“ памяти жертв революции. Октябрьскую революцию я встретил тоже на улице, причем тогда кто-то, оказавшийся, как писали в газетах, бывшим городовым, застрелил у меня на глазах маленького мальчика. Этот трагический эпизод сильно врезался мне в память».

Софья Васильевна, видя, как упорно Митя сочиняет «свое» и насколько это «свое» он предпочитает даже самому великому чужому, повела его на консультацию к знаменитому педагогу Александру Ильичу Зилоти. «Вывод Зилоти был категоричен: „Карьеры себе мальчик не сделает. Музыкальных способностей нет“. Плакал я тогда всю ночь. Очень обидно было. Видя мое горе, повела меня мать к А. К. Глазунову. Я поиграл мои сочинения, и А. К. сказал, что композицией заниматься необходимо. Авторитетное мнение Александра Константиновича убедило моих родителей учить меня помимо игры на рояле и композиции. Итак, осенью 1919 года я поступил в Консерваторию…»

Тринадцатилетний Митя Шостакович пришел на экзамен в сопровождении матери. Одет он был в детский костюмчик, выглядел моложе своего возраста, но в руках держал огромную папку с нотами, среди которых имелось восемь прелюдий его авторства.

Годы, проведенные в консерватории, стали едва ли не счастливейшими в его жизни. Учителя были благосклонны к чудо-ребенку соученики уважали серьезного мальчика, да и вообще Дмитрия Шостаковича окружало только всеобщее восхищение. Ему постоянно твердили, какой он талантливый и необыкновенный. А дарованию так важна поддержка…

Шостаковичи дружили с художником Борисом Кустодиевым, часто бывали у него в гостях всей семьей. На Митю произвел большое впечатление цикл его иллюстраций к повести Лескова «Леди Макбет Мценского уезда», над которым художник работал будучи уже тяжело больным. Тогда-то Шостакович и прочел эту повесть, и описанные в ней неистовые, преступные страсти потрясли его и нашли отклик в его тихой душе, в его музыке…

Спустя много лет он напишет оперу по мотивам Лескова. А пока играет для друзей Кустодиева, один из которых вспоминал: «Чудесно было находиться среди гостей, когда худенький мальчик, с тонкими поджатыми губами, с узким, чуть горбатым носиком, в очках, старомодно оправленных светящейся ниточкой металла, абсолютно бессловесным, злым букой переходил большую комнату и, приподнявшись на цыпочки, садился за огромный рояль. Чудесно – ибо по какому-то непонятному закону противоречия худенький мальчик за роялем перерождался в очень дерзкого музыканта с мужским ударом пальцев, с захватывающим движением ритма. Он играл свои сочинения, переполненные влияниями новой музыки, неожиданные, заставлявшие переживать звук так, как будто это был театр, где все очевидно до смеха или до слез. Его музыка разговаривала, болтала, иногда весьма озорно. Вдруг в своих сбивчивых диссонансах она обнаруживала такую мелодию, что у всех приподнимались брови. И мальчик вставал из-за рояля и тихонько, застенчиво отходил к своей маме, которая румянилась, улыбалась, как будто аплодисменты относились к ней, а не к ее бессловесному сыну.

И когда музыканта обступали со всех сторон, требуя поиграть еще, а он сидел, сердито опустив под очками глаза и держа руки на острых мальчишеских коленках, мама говорила: „Ну, поди, Митя, сыграй еще“. Митя тотчас послушно вставал и по-детски угловато шел к роялю…»

1922 год стал тяжелым для семьи Шостаковичей: сначала скоропостижно скончался отец Дмитрий Болеславович, а потом заболел Митя – на шее у него образовалась опухоль. Подозревали рак, и близкие едва не сошли с ума, тем более что точных способов диагностики тогда не существовало. Опухоль просто удалили, а измученного послеоперационным лечением пациента отправили отдыхать в Крым, для чего пришлось продать семейную ценность – рояль «Дидерикс». Материальное положение семьи уже тогда было трудным.