— Гудж-стрит! — выкрикнул проводник.

— Понятно, Гарри знал, что отец не поверит во все эти глупости с вампирами, да ему и не надо было, чтобы верил. Достаточно того, что мистер Брук слышал, не мог не слышать на каждом углу в Шартрезе пересуды о том, что невеста его сына бегает по ночам к Пьеру Фрезнаку и… так далее. Да, этого было достаточно. Более чем достаточно. Мистер Брук, конечно, не мог этого стерпеть.

Трак-трак — гулко постукивали колеса в тоннеле. Отблески ламп скользили по металлическим поручням и обшивке кресел. Трагедия так живо развертывалась перед взором Майлза, будто он узнавал обо всем не со слов Барбары, а видел собственными глазами.

— Не сомневаюсь, что так и было, — проговорил он, вынув из кармана ключи на цепочке и судорожно стискивая их в кулаке, словно хотел согнуть. — Но откуда вам известны такие подробности?

— Гарри в письмах к моему брату описывал каждый свой шаг! — воскликнула Барбара.

Она немного помолчала.

— Ведь Джим — художник, понимаете? Гарри его обожал и верил, искренне верил, что Джим, как человек богемы, поймет и одобрит его план, который позволит другу выбраться из тяжелой домашней неволи, да еще похвалит за сообразительность.

— Вы все это знали уже тогда?

Барбара широко раскрыла свои огромные серые глаза:

— Сохрани Бог! Нет, конечно! Я узнала об этом шесть лет назад. В то время мне было только двадцать. Помню, Джим часто получал из Франции письма, которые приводили его в волнение, но он никогда ничего не говорил. А потом…

— Да, я слушаю!

Она перевела дух.

— Примерно в середине августа того самого года мой бородатый Джим, помню, во время завтрака вскочил из-за стола с письмом в руке и буквально простонал: «Боже мой, они прикончили старика!» Еще раз или два он вспоминал о деле Брука и рылся в газетах, вылавливал каждую заметку о случившемся, но не говорил ни слова. Затем разразилась война. В сорок втором нам сообщили, что Джим пропал без вести, возможно — погиб. Я… стала просматривать его бумаги. И натолкнулась на эту жуткую историю, которая с каждым письмом становилась все страшней. Но что я могла реально сделать? Попытаться выявить мотивы преступления? Ведь в письмах конкретно об убийстве речь и не шла. Мистер Брук был убит, и полиция склонялась к тому, чтобы обвинить мисс Фэй Сетон. Однако неделю назад… Часто так бывает, что дополняющие друг друга, но разрозненные факты вдруг связываются в единый узел, не правда ли?

— Да, могу подтвердить.

— Уоррен-стрит! — возвестил проводник.

— Фотограф из нашей типографии показал нам в офисе фотографии трех англичанок, которые возвратились из Франции, и одна из них — «мисс Фэй Сетон, которая в мирное время была библиотекаршей». И тут как раз один мой коллега-журналист, случайно прознавший о планах знаменитого «Клуба убийств», сообщил мне, что в пятницу вечером в клубе выступит с Докладом по делу Брука профессор Риго, который в свое время оказался на месте преступления. — Глаза Барбары наполнились слезами. — Профессор Риго ненавидит журналистов, он отказывался от приглашений «Клуба убийств», потому что боялся всяких сенсационных публикаций. И со мной он стал бы разговаривать наедине только лишь в том случае, если бы я выложила перед ним письма, которые оправдывают мой интерес к этому делу. А я не могла, поймите, я не могла позволить, чтобы имя Джима упоминалось в этой не просто грязной, а уголовной истории, особенно если бы этому не закрытому еще делу снова дали ход. Вот тогда я и…

— Тогда вы и постарались заполучить Риго всеми правдами и неправдами в отель «Белтринг»?

— Да.

Она отвернулась и уставилась в окно.

— Когда вы сказали, что ищете библиотекаря, мне невольно пришла мысль: «О Господи, а вдруг…» Вы поняли, о чем я подумала?

— Да, — кивнул Майлз. — Продолжайте.

— А потом… Вы были так очарованы той цветной фотографией, так заворожены ею, что у меня возникла мысль: «А что, если ему довериться?» Вы искали библиотекаря — а что, если предложить вам разыскать Фэй Сетон и сказать ей, мол, существует особа, которой известно, что она, Фэй, стала жертвой подлой интриги? Конечно, вы могли и без меня натолкнуться на нее — что и случилось, — но мне вдруг очень захотелось предложить вам ее отыскать!

— Ну и почему же вы мне не доверились?

Барбара нервно тискала сумочку.

— Право, не знаю. — Она покачала головой. — Я еще не была уверена, надо ли так поступить, и потом… мне стало немного досадно, что вы так открыто восхищаетесь Фэй.

— Ну знаете ли!..

Барбара, пропустив его возглас мимо ушей, поспешно продолжала:

— Главное же, наверное, в другом. Я спрашивала себя: что мы с вами можем для нее сделать? Ее уже не обвиняют в убийстве, и это самое важное. Она сделалась жертвой гнусных наговоров, способных отравить жизнь любому человеку, но ведь очень трудно полностью восстановить репутацию, однажды запятнанную. Даже не будь я такой трусихой, как бы могла я ей помочь? Я сказала вам напоследок, когда выходила из такси, что не вижу, какая может быть польза от меня в этом деле.

— В письмах нет никаких сведений об убийстве мистера Брука? — спросил он.

— Нет! Сами взгляните!

Барбара, часто-часто моргая, чтобы не дать воли слезам, склонила свою пепельно-белокурую головку над сумочкой, вынула оттуда четыре густо исписанных листочка и протянула их Майлзу:

— Это последнее письмо Гарри Брука, полученное Джимом. Оно написано в день убийства. Сначала он бахвалится тем, как ему удалось оклеветать Фэй и как он добился того, чего желал, а кончает совершенно замечательной припиской. Прочитайте последнюю страничку!

— Эустон! — крикнул проводник.

Майлз сунул ключи в карман и взял письмо. Приписка — постскриптум, — написанная размашистым неровным почерком, начиналась с указания времени — «6.45 пополудни». Слова плясали перед глазами Майлза в шумном и тряском вагоне метро.

Джим, только что произошло нечто ужасное. Убит отец. Мы с Риго оставили его на башне, а кто-то поднялся туда и заколол его стилетом. Стилетом. Спешу отослать тебе это письмо, чтобы попросить — ради Бога, дружище! — никому никогда не рассказывать о том, о чем я тебе писал. Если Фэй совсем рехнулась и убила старика из-за того, что он хотел дать ей денег и спровадить отсюда, мне не хотелось бы, чтобы узнали, что это я распускал о ней слухи. Это выглядело бы не совсем красиво, и, кроме того, я ведь не желал, чтобы все это дошло до таких крайностей. Прошу тебя, будь другом!

В великой спешке, твой Г. Б.

Майлзу казалось, что он видит перед собой автора этого письма, которое полностью обнажило его жестокую и холодную натуру. Не выпуская письма из рук, он погрузился в глубокую задумчивость. Тихая ярость туманила рассудок, к сердцу подступала бессильная злоба и на Гарри Брука, и на себя — неужели нельзя было разгадать характер этого подонка?.. Впрочем, кое-что схватить удалось! Профессор Риго ошибся в определении побудительных мотивов красавчика Гарри, но очень точно нарисовал его экспансивный и неуравновешенный характер. Сам Майлз, помнится, употребил тогда словечко «неврастеник».