– Ну и что?..

– Так, ничего… Но, знаешь, странно – думал о домах, о незнакомых окнах, а хотелось почему-то только одного: наконец сесть в метро и услышать, вот как сейчас: «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция – “Маяковская”». Такое вот было представление о счастье…

– Бред какой-то…

– Да, наверное… Конечно. Бред, что еще…

–

Я устал ждать тебя. Но иногда вечерами мне кажется, что сейчас раздастся звонок в дверь… и войдешь ты. Озябшая и раскрасневшаяся с мороза.

Ты будешь необычайно собранна и скажешь как бы между делом:

– Мне, собственно, нужно поговорить с тобой.

– Раздевайся, – я возьму из твоих рук сумочку.

– Не стоит, – ответишь ты, – я буквально на минуту.

В этот момент у меня, вероятно, что-то оборвется внутри.

– Почему же ты не хочешь раздеться? – с унизительной поспешностью спрошу я, но, взяв себя в руки, добавлю с максимально возможным безразличием: – Впрочем, как знаешь…

Тогда ты разденешься и пройдешь в комнату. Мы будем сидеть друг против друга и молчать. Эта пауза затянется надолго, но ни мне, ни тебе она не покажется утомительной. И в этой напряженной тишине ты, наконец, произнесешь:

– Прости меня. Прости…

Я, наверное, ничего не смогу ответить. И немного удивленно, может, испуганно, ты спросишь:

– Почему ты молчишь?

– Ты же знаешь, что я могу тебе сказать…

И ты действительно знаешь все, что я могу тебе сказать.

И опять наступит тишина, но это уже будет тишина для двоих.

Потом… Но что будет потом, я не знаю, да и какое это имеет значение.

В моем воображении давно разыграна наша встреча, даже если она будет немного иной. И не хватает всего-то пустяка – чтобы ты пришла.

–

Все, что вы хотите сказать, должно быть криком.

Криком отчаянья и счастья. Криком любви. Криком мысли. Криком несправедливости.

Пусть непродолжительным, но криком…

Пусть ваш крик растревожит, разорвет душу, выведет ее из привычного равновесия. Пусть ваш крик заставит задуматься, заплакать или засмеяться до слез. Пусть в глухой темноте ночи кто-нибудь, разбуженный вашим криком, встанет, зажжет свет и попробует начать все сызнова. Пусть ваш крик переживет вас и, вырвавшись из вашего сердца, останется в сердцах других.

Пусть будет только так! А иначе зачем?

–

Как небольшая воинская часть представляется мне наша литература.

На трибуне генералы: Пушкин, Чехов, Блок, Гроссман, Пастернак…

В строю рядовые: честные, одержимые, талантливые. Неталантливых здесь нет, и потому эта часть небольшая.

Вглядываюсь и пытаюсь хотя бы в крайней шеренге отыскать себя, но тщетно. Я еще допризывник.

–

Как хочется заплакать. От самого себя.

Но меня так долго приучали к благоразумию, что в конце концов я разучился плакать. Зато теперь, кроме черного и белого, я различаю очень много цветов и даже оттенков. Я затрудняюсь поставить точку, все чаще останавливаясь на многоточии и давно могу найти среднее между «да» и «нет», например, ответив так: «Видите ли, дело в том… И вообще, это довольно спорный вопрос…» Я могу повернуться и уйти, но уходя, обязательно оглянусь. Я ничего не делаю, но твердо уверен, что все еще впереди и позади немало.

Но однажды я оглянусь и увижу, что за мной ничего, кроме длинного шлейфа упорядоченных отношений, заглаженных ссор, гладко исписанных листков… Может, тогда я заплачу.

Вернись же ко мне, время моего максимализма.

–

Представьте себе, как чудно утонуть в пуховой перине, окунуться в огромную пуховую подушку и увидеть сон. В это время в доме должна быть хорошо протоплена и чуть потрескивать печка, и тогда вам приснится…

…Жаркий июльский день. Поле, непременно васильковое, с хоралами кузнечиков в примятой траве. Облака в заводи тихой реки…

…Или дом, где так давно не был. С домашними пирожками, вишневым вареньем и еще тысячей невообразимых вкусностей. И, конечно же, мама – единственная женщина…

…Или женщина, которая, как ни странно, вас понимает. Красивая и добрая…

И вообще, вам приснится так много хорошего, что совсем не захочется просыпаться.

А проснувшись…

За окном то ли зима, то ли весна: черный грязный снег, стаи воронья на полях и такая же грязная, вечно разбитая дорога…

За дорогой неумные разговоры, дрязги, бесконечные споры, недомолвки, тоска…

А вы говорите: обломовщина…

–

– Нет, – сказали ему в редакции. – Хотя, впрочем, мы могли бы перевести несколько ваших вещей на татарский и попробовать в одном из местных журналов.

– На татарский? – Он услышал, как сломался и застыл голос.

– В принципе, это может пройти, – мягко улыбнулись в ответ. – Да и переводчик есть неплохой…

– Значит, на русском нельзя… – Он тоже заставил себя улыбнуться. – А на татарском пройдет?..

Сейчас он еще отчетливее услышал, как стыло прозвенел его голос. Все. Точка. Если не остановиться – он сорвется, ударит этого человека. И он остановился.

– Я думаю, это можно попробовать, – по-прежнему доброжелательно ответил редактор – он не услышал его голоса. – Специфика такая, знаете ли…

– А может, на язык племени мапуту? Или еще на какой-нибудь диалект? – спросил он, пытаясь говорить как можно спокойнее, и неожиданно увидел, как жалко и стыдно трясутся руки.

Он шел по длинному коридору редакции. И вдруг резко развернулся, точно и коротко ударил по оконному стеклу. Звон, осколки разбитого стекла и, словно по цепной реакции, шум открывающихся дверей – из кабинетов на него глядели ничего не понимающие сотрудники издательства.

А он уже шел мимо них, опустив окровавленную руку и закусив губы от боли…

Зачем он это сделал?

Но все-таки на какое-то время физическая боль поглотила боль и унижение, которые он пережил за той дверью, теперь оставшейся позади…

–

Его глаза никогда не смеялись.

Он был спокойный, непринужденный в общении, в чем-то даже нелепый человек. С ним было на удивление легко и просто.

Только вот глаза, которые никогда не смеялись. Но, с другой стороны, кто в них всматривается? Ну, глаза и глаза. Бог с ними, с глазами.

Вечером, в шумном кругу знакомых, он умер, видимо, что-то не преодолев в самом себе, не сумев улыбнуться в нужную минуту…

– Какое недоразумение! – воскликнули окружающие. – Ведь он жил так легко…