Ее ничего не интересовало. Когда-то, в начальной школе, она научилась читать и писать. Потом забыла без практики. Нарядные тряпки ее не возбуждали – ей было лень бегать по магазинам и вертеться перед зеркалом.

Капсулы мякоти – всех возгонок, начиная от простонародной четвертой и заканчивая элитарной десятой, включая сложные коктейли с кокаином и галлюциногенами, – валялись повсюду. Но Илона более всего уважала сырую субстанцию. Ее могла выгнать из дома только возможность раздобыть дефицитный натуральный продукт – даже у Моисея (судя по ее коротким рассказам – весьма влиятельного парня) сырая мякоть водилась не каждый день.

В свои девятнадцать травоядная молодуха ни разу не поднималась выше тридцать седьмого этажа, а когда Герц однажды предложил прогулку на семидесятые, в хороший ресторан, она отказалась резко, даже с испугом. С изумившей Савелия грустью произнесла:

– Там солнце.

– И что же? – спросил Савелий.

– Боюсь, привыкну. И не захочу обратно вниз.

Он долго расспрашивал, пока не узнал одно из главных правил ее жизни: конченому бледному травоеду нежелательно выходить под прямые солнечные лучи. Кто живет в полумраке – тот не должен менять полумрак на яркий свет. Если бледный травоед с двадцатого этажа выберется из тени и побудет на ярком солнце хотя бы несколько часов – потом, вернувшись на свой уровень, он страдает мучительными депрессиями. Правда, соблазн подняться на верхние уровни, под прямые лучи, был слишком велик. Формально все граждане страны имели равные права, в том числе на свободу перемещения, и сотни травоедов, особенно из числа начинающих, прогуливались днем по верхним уступам башен, скромно сидели, наслаждаясь солнцем, в недорогих кафе на шестидесятых и даже семидесятых этажах. Но возвращение в тень превращалось для них в пытку. Иногда от самоубийства травоеда спасал только срочный визит в дешевый солярий.

Несмотря на дикость быта, на пятно плесени в углу спальни, на неприлично огромные телеэкраны (как все малоимущие, Илона предпочитала большие телевизоры), несмотря на убогую музыку (группа «Стоки Блю»), несмотря на приятельницу Елену, при знакомстве спросившую Савелия через зевок: «Хочешь меня?» («Нет». – «Ну и дурак»), несмотря на всю эту дурную экзотику, Герц точно знал, что приходит сюда за восторгом и уютом.

Бледная девчонка точно, до долей секунды, знала, когда приподнять ногу, или выгнуть спину, или положить ладонь на его шею или грудь, или перевернуться со спины на живот. Савелий приходил к ней ежедневно, на протяжении двух месяцев, провел в ее постели в общей сложности десятки часов, и она ни разу не сделала лишнего движения. Она могла в решающий момент выскользнуть из-под него безо всяких предупреждений или извинений со словами «я хочу воды», – а Савелий вместо раздражения или досады испытывал благодарность. Напившись дешевого «Байкала лайт», она возвращалась ровно в ту же позицию и без каких-либо усилий, простейшими приемами доводила Герца до такого изнеможения, когда от конвульсий у него каменела нижняя челюсть.

Она была скучна, некрасива, неряшлива, невежественна, неинтересна, она была совершенна и великолепна.

Сначала он принял ее за обыкновенную набитую дуру. Из тех, которые, услышав: «Раздвинь ноги!» – спрашивают: «На какую ширину?» Но она не совершала поступков, свойственных дурам, и не произносила фраз, характерных для глупых женщин. Она давным-давно превратилась в стебелек, имеющий под ногами прах, а вверху свет прозрачный. Растения не бывают глупы или умны, они вне этих категорий.

Он ничего о ней не знал. И она не смогла бы ничего о себе рассказать, даже если бы очень захотела. Единственным заслуживающим уважения событием биографии бледной девушки Илоны был сам факт ее рождения. Потом она уже ничего не делала. Только росла.

Савелий впервые имел дело с травоядным существом во втором поколении. Где-то здесь же, в огромном дешевом доме «Величие», несколькими уровнями ниже, проживали бледная травоядная мама и бледный травоядный папа. Дочь интересовалась их судьбой ровно так же, как яблоко интересуется судьбой яблони.

Губная гармошка гнусаво выводила тоскливые рулады.

Что будет делать эта девушка, думал Герц, когда начнется «Гуэй Цзя» и китайцы прекратят платить? Допустим, еда ей не нужна. Воду она нальет из-под крана. Добыть мякоть – не проблема. Но это – летом. А зимой? Длинных и холодных московских зим никто не отменял. Сейчас коммунальные услуги для всех бесплатны. Щедрое государство отапливает жилища граждан, освещает и бесперебойно вывозит дерьмо. Но щедрость закончится, как только иссякнет ее источник.

Савелий – голый, вспотевший, прижимающий к себе горячее, подвижное и послушное – ощутил дурноту. Ему показалось, что он лежит в постели с покойницей. Тотальная щедрость за чужой счет показалась ему верхом цинизма. Все бесплатные услуги будут отменены, едва закончится китайская халява. Что станет с Илоной? И с тридцатью миллионами других Илон и Елен? Они не пойдут работать. Не потому, что не умеют или не захотят. Предлагать им работу – все равно что предложить работу репейнику или кусту смородины.

Ближайшей зимой все они тихо умрут. Спокойно, молча. Уснут и не проснутся.

– Зачем ты так смотришь? – спросила она.

– Как?

– Будто хочешь заплакать.

– Это плохо?

– Это глупо. Не надо плакать. Надо радоваться.

– Наверное, ты никогда не плакала.

– Зачем плакать? – весело удивилась Илона. – Плачут только дураки.

Савелий усмехнулся:

– Значит, я – дурак.

– Ха! Еще какой.

– Зачем тогда я тебе нужен?

– Ты приятный, – ответила она не задумываясь.

– Я людоед. Я дурак. Но я – приятный. Тебя сложно понять.

– Ничего сложного. Кто такой дурак? Это людоед, который жрет мякоть и ходит в гости к бледной девушке. Как ты. Есть приятные дураки. Есть – наоборот. Ты – приятный дурак. Хороший. Ты двигайся, двигайся. Или хочешь, я буду двигаться?

– Давай будем двигаться вместе.

– Нет. Вместе – глупо.

– Когда оба двигаются, – возразил Савелий, – так интереснее.

– Фигня, – ответила Илона. – Интерес тут ни при чем. Главное – чтобы было приятно.

– Тебе виднее. Тогда давай просто поваляемся и поболтаем. А потом я уеду. У меня на работе случилось что-то важное.

– Откуда ты знаешь?

– Мне позвонили.

– Я ничего не слышала.

– Разумеется. Телефон имплантирован в мою ушную раковину.

– Дурак, – констатировала Илона. – Скажи просто: телефон вставлен в голову.

– Хорошо. Телефон вставлен в мою голову.

– Какая гадость.

– Почему гадость? По-моему, очень удобно.

– Дурак. Что тут удобного? Ты лежишь с девушкой, тебе хорошо – и вдруг в голове звенит звонок… Ужасно.

–