Иоганн, дрожа от волнения, взял ее руку и припал к ней горячей щекой.

— А я… боюсь… назвать вас матерью… Одной я уже принес гибель…

Она засмеялась и повернула к себе его лицо:

— Суеверие — большой грех, мой мальчик. При чем тут ты? А я твердо верю: что не удалось испытать тем двум — погибшим бедняжкам, то суждено мне, третьей…

— О чем вы говорите?

Она снова засмеялась и поцеловала его в высокий чистый лоб.

— Мне суждено будет гордиться выросшим в моем гнезде соколенком, который расправил крылья и готов улететь на простор.

Ему стало вдруг особенно светло и радостно от ее слов.

— Благословите меня, матушка, — сказал он, улыбаясь сквозь слезы, — благословите на жизнь, на борьбу, на смерть, если она нужна будет родине.

— Только на жизнь! Только на победу, мой мальчик!

Утром, одеваясь, Иоганн нашел в кармане дорожной куртки туго набитый кошелек. Кто положил его — госпожа ли Бруммель накануне вечером или маэстро, обнимая его в сотый раз, — он так и не узнал в суматохе прощания. Между прочим, маэстро сказал еще, что в Брюсселе ему как-то пришлось познакомиться с мастером-ткачом. Его очень хвалила покойная матушка Франсуаза. Мастера звали Николь Лиар. Но он, вероятно, уехал в Антверпен к богатому купцу-промышленнику Матвею Снейсу. Бруммель рассказал, как стал случайным вершителем судьбы Лиара, сыграв с ним в орел и решку.

— Суеверие — грех, — улыбнулся маэстро, взглянув на жену, — но вот возьми эту монету, — может быть, она и счастливая. Я сохранил ее с тех пор. Покажешь монету ткачу, если придется как-нибудь встретиться. Он меня вспомнит и, наверно, поможет тебе устроиться. Не забудь и Розу с ее цирюльником. А то останешься, как и в первый раз, совсем один в Брюсселе.

В Испанию прибыл от Нидерландов посол, чьим военным победам монархия была обязана миром с Францией. Блистательный граф Ламораль Эгмонт очаровал, казалось, весь Мадрид, начиная с самого короля. Филипп II, как всегда, последовал совету бывшего министра сеять соперничество и раздор среди нидерландской знати, лаская и поощряя одних и преследуя других. «Разделяй и властвуй» — древняя истина всех монархов. Граф попал на этот раз в число поощряемых. Доверчивый и легкомысленный, он был в восторге от оказанного ему приема. Как ошибались друзья, думал герой народных нидерландских песен, когда, провожая его сюда, вручали графине Эгмонт акт, подписанный собственной кровью. В этом пылком документе высшее дворянство клялось рыцарской честью отомстить всякому, кто посягнет на жизнь или свободу ее прославленного мужа.

Между другими письмами Эгмонт привез и Генриху ван Гаалю долгожданный ответ Оранского. Принц благодарил от лица родины «юного патриота, в котором не умерло чувство долга и любви к правде». Он рекомендовал не пренебрегать знакомством с такими благородными людьми, как, например. Лазарь Швенди — начальник испанской кавалерии, приехавший вместе с королем из Провинций. Умный и храбрый, он имеет, к сожалению, слишком мало единомышленников при дворе. В конце письма Оранский намекал, что человек, желающий помочь великому делу, может всегда сам найти способ для этой помощи. Об инфанте он даже не упоминал.

Лазарь Швенди?.. Генрих знает, кто это. Помнит еще со дня бури, чуть не погубившей весь королевский флот. В качестве начальника военного корвета Лазарь Швенди первый прибыл на галеру Филиппа с докладом о нанесенных штормом убытках. Потом Генрих изредка видел его на приемах во дворце. Так-почему же Генриху ни разу не пришло в голову подойти ближе к своему соотечественнику?..

Нелегко будет улучить время для свидания с Лазарем Швенди. Инфант капризничал и хандрил больше, чем обычно. Недавняя болезнь сделала характер Карлоса еще более трудным.

Сначала его занял приезд знаменитого полководца. Он с интересом расспрашивал Эгмонта о Провинциях, хохотал, слушая рассказы о выходках Бредероде.

— Боже, чего бы я не дал, чтобы попасть на твою родину! — говорил он Генриху. — Там действительно умеют жить и веселиться.

— В Нидерландах умеют не только веселиться, но и трудиться, Карлос, — уверял ван Гааль.

— Глупости! Труд — дело мужиков и ремесленников! Ты становишься скучен, как назидательная проповедь монаха. Бери пример с Эгмонта — вот истинный рыцарь: смел, как лев, весел, как… — Не подобрав сравнения, Карлос неожиданно застонал: — И подумать только, что счастливчик Александр Фарнезе уедет с ним в Провинции, чтобы отпраздновать при дворе матери свадьбу с португальской принцессой! Как им обоим везет, этим баловням фортуны: моему дядюшке Хуану Австрийскому и Александру! Один красив, как Аполлон, другой… Давай убежим, Генрих! Давай соберем побольше денег и убежим к твоим сородичам. Ведь, в конце концов, я же их будущий король!

Генрих оставался холоден к этим постоянно меняющимся планам скучающего от безделья принца. Он стал сомневаться в нем. Зачем, в сущности, Нидерландам король? Провинции прекрасно могут управляться своими выборными. Немало найдется для этого достойных людей. Перед его глазами один за другим проходили самые видные из нидерландцев, и впереди всех — его кумир, Вильгельм Оранский.

Он пришел в маленький домик Швенди с патио[23] и садом уже поздно вечером, когда луна заливала улицу потоком голубых лучей. Дверь открыла старая служанка. Она пошла было доложить о нем, когда из комнаты выбежала молоденькая девушка. Каштановые волосы длинными локонами свободно сбегали ей на плечи. Карие глаза под крутым изгибом бровей быстро оглядели его, и ясный голос спросил:

— У вас спешное дело, сеньор кабальеро?

— Да, сеньорита. Я желал бы видеть сеньора начальника кавалерии. Я получил письмо…

— С вашей чудесной родины? — Карие глаза осветились ярче. — Из Нидерландов?

— Как вы догадались, сеньорита? — удивился Генрих.

— Не знаю. Так подумалось. Я сейчас скажу. Марикитта, прими у кабальеро плащ! — И она вихрем умчалась в глубь дома.

Передавая служанке плащ и отстегивая шпагу, Генрих спросил:

— Значит, у сеньора Швенди есть дочь?

— О нет, сеньор кабальеро, это племянница сеньоры, круглая сирота. Она с малых лет живет здесь, как родное дитя.

— Дядя! Дядя! — раздавалось по всему дому. — Где вы? К вам пришли! Сеньор кабальеро из Нидерландов спрашивает вас!

Генрих переступил через порог и остановился. Комната напомнила ему родину. Да, да, вот такие же большие сундуки с горбатыми крышками были и у них в Гронингене. Такой же коренастый стол на толстых дубовых колонках и плетенные из ивы четырехугольные стулья с широкими сиденьями. И даже бронзовый канделябр посреди полотняной скатерти тоже как будто он где-то уже видел. Иллюзия была поразительна. Генрих на мгновение даже забыл, что находится в Испании, и ясно, до боли в сердце, ощутил родину, милую, веселую, уютную землю предков. Он закрыл глаза, чтобы подольше удержать сладкое, щемящее чувство… И очнулся от шелеста платья.