Девочка напомнила Иоганну о монете, давно зашитой в подкладку куртки. Он почти забыл о ней. Может быть, она действительно поможет ему научиться ткацкому делу, если он отыщет знакомого маэстро ткача? Но неразговорчивый Снейс так и не ответил на вопрос, знает ли он мастера ткацкого ремесла Николя Лиара.

Время шло. Иоганну надоело сидеть в пыли конторских книг, счетов, накладных. Ему хотелось живой работы, хотелось видеть творения своих рук. В Роттердаме ему уже нечего было ждать — о судьбе матушки Франсуазы он ничего узнать не мог.

И вот Иоганн — чужой и в Брюсселе. В городе ощущалось глухое волнение. Тишина была полна чего-то настороженного. На бирже, куда с самого утра побежал булочник Ренонкль, чувствовалась непонятная суета. Никто ничего толком не знал. Все о чем-то друг друга спрашивали. Еще на заре, при входе в город, Иоганн был удивлен усиленными отрадами стражи. После полудня улицы начали быстро наполняться народом. Люди таинственно шептались, подвигаясь в сторону главных городских ворот. Кого-то, очевидно, ждали. На перекрестках замелькала стража. К шести часам волнение захлестнуло все кварталы. Иоганн еле протискивался сквозь густые толпы. Не успели луга Сенна закуриться вечерним туманом, как ожидание стало невыносимым. Люди, почти не слыша призывов к «Ave Maria», машинально снимали шляпы и крестились.

Перед самым заходом солнца напряжение наконец разрешилось — в городских воротах показалась длинная, стройная процессия богато одетых всадников. Они медленно въезжали в город. При виде их толпа разразилась рукоплесканиями.

Иоганну удалось наконец узнать в чем дело. Ему торопливо рассказали, что триста представителей дворян, войдя в тесный союз между собой, приехали в Брюссель подать герцогине-правительнице прошение об отправке в Мадрид нового посла. До получения королевского ответа они собирались настойчиво просить герцогиню приостановить действия инквизиции. По их подсчетам за время последних декретов в Провинциях казнено уже до пятидесяти тысяч человек. Посольство графа Эгмонта оказалось «увеселительной прогулкой», не принесшей никакого облегчения Нидерландам.

«Союзники» торжественно продвигались между горожанами, теснившимися по обеим сторонам улиц. Громкими криками брюссельцы приветствовали людей, решившихся открыто противоречить постановлениям короля. У дворца Нассау-Оранских процессия задержалась. От нее отделились два всадника и стали спешиваться.

— Да здравствует граф Бредеррде!.. — раскатилось в толпе. — Да здравствует наш весельчак!.. Буйная голова Бреде-роде!.. Да здравствует Людвиг Нассауский!..

Иоганн с интересом вглядывался во второго всадника, невысокого человека с живыми темными глазами и маленькой остроконечной бородой. Так вот он какой, этот знаменитый протестант, один из братьев Вильгельма Оранского!

Оба дворянина отдали лошадей слугам и двинулись во дворец. Огромного роста, широкоплечий, с рыжеватыми кудрями, небрежно рассыпавшимися по плечам, с красивым, но красным, возбужденным лицом, Бредероде громко хохотал, показывая в сторону дворца правительницы:

— Они там не очень верили, что мы явимся!.. И вот мы явились все как один, и я надеюсь — уедем с лучшими вестями, чем приехали!

Повернув голову, Людвиг Нассауский смотрел, как остальные прибывшие разъезжались по кварталам города.

— Неужели Марникс не остановится вместе с нами? — спросил Бредероде. — Кому-кому, а уж Сент-Альдегонду, составителю наших бумаг, приличествует быть в первых рядах.

— Марникс не по заслугам скромен, — бросил деловито Людвиг. — За это его и ценит брат.

Они вошли во дворец. Слуги увели лошадей.

Через два дня брюссельцы снова сбежались поглазеть на приехавших дворян. «Союзники» собрались на площади, откуда широкая, прямая улица вела ко дворцу герцогов Брабантских, где со времени отъезда короля жила Маргарита Пармская.

В десятом часу утра дворяне выстроились попарно и в стройном порядке проследовали через главный вход в зал совета. Там, в кругу государственных лиц, их уже ждала правительница. Ходили слухи, что герцогиня два дня трепетала от страха, прежде чем решилась выслушать столь внушительное число знати, недовольной правлением.

Иоганн не стал дожидаться возвращения депутации. Вероятнее всего, они опять вернутся с пустыми обещаниями. Потом на радостях начнут бражничать, забавляться, а дело народа не сдвинется с места… Нет, у насилия немногого добьешься прошениями, — так говорил всегда маэстро Бруммель. Прошения показывают слабость просителя. На силу надо отвечать силой. Иоганн усмехнулся, вспомнив, как сам несколько лет назад семенил детскими ногами к дворцу испанского короля, неся залитое слезами земляков прошение. Бумага была передана Филиппу в руки. И что же? Внял ли «чужой король» стонам ограбленных мариембургских крестьян?.. Иоганн пошел прочь, насвистывая невеселую песенку.

На задворках Старого рынка, в заброшенном сарае, происходило под шумок другое собрание. На кое-как сколоченных подмостках несколько молодых подмастерьев и студентов торопились срепетировать смешное представление под названием «Два куманька». Репетицией распоряжался бывший студент Альбрехт, променявший славу будущего ученого на более ощутимую в настоящем известность члена риторического общества «Весенняя фиалка». Девизом общества было: «Весенняя фиалка обновляет убор земли и славит свободное произрастание».

Еще в бытность свою студентом Альбрехт подобрал дружную компанию из посетителей кабачка «Три веселых челнока» и разыгрывал с ними немудреные пьесы на злободневные темы собственного сочинения. Занятие это было когда-то любимо не только народом, но и нидерландскими правителями. С вступлением на престол Филиппа II на эти представления стали смотреть подозрительно. В их забавах видели прямое оскорбление властей и духовенства. Гранвелла решительно запретил их. Но с отъездом кардинала представления возобновились. Не решаясь, однако, делать широкую огласку этим спектаклям, их показывали в укромных местах, на радость любителям недорогих развлечений.

Толстый, рыхлый, как хлебная опара, старик с прицепным красным носом и подушкой под необъятной монашеской сутаной растерянно разводил руками с зажатыми в них бутылками от бургундского и говорил Альбрехту:

— Я, ваша милость, человек не ученый. Я и рад запомнить роль слово в слово, да иной раз подумаю про свои горести и забуду, что надо говорить. А вместо смеха у меня получается невесть что.

— Полно, полно, друг Микэль! — одобрительно хлопал его по фальшивому животу бывший студент. — Тебе самому смеяться и не надо. Ты только выйди и говори — народ и так надорвется, глядя на тебя в таком виде. — Он осмотрелся. — Ну вот, «монах-пьяница» на месте, а теперь «черт» куда-то девался!

Вертлявый подмастерье Антуан Саж высунул украшенную картонными рогами голову из стоящей в углу бочки и выкрикнул пронзительной фистулой:

— «Вот он — я! Сам черт, сатана, дьявол, люцифер, нечистый, демон и прочая, прочая, прочая! Ты ли, монах толстопузый, зовешь меня к себе в куманьки?»

— «Я, ваша милость, я самый»… — совсем просто ответил ряженый монах.