– Вы интересовались, что это? Это однозарядное устройство для стрельбы боевыми патронами калибра 5,45. Из этого самого устройства вы и убили Шишакова, а потом зашвырнули в кусты за приусадебным участком, где его и обнаружили члены оперативно-розыскной бригады. Вопросы?

– Да какое... устройство!! – Василий вскочил, готовый стереть этого сладкоречивого гестаповца в порошок.

– А ну сядь! – рявкнул в ответ Городин, мгновенно преображаясь: – Сядь и слушай меня, придурок! На «стволе» теперь – твои пальцы! Вот, ты их только что оставил, по дурости своей. Если тебе чего-то неясно, я сейчас вызову из камеры барыгу, у которого ты купил эту самоделку и два патрона к ней на... Черемушкинском, скажем, рынке. И двух свидетелей вашей сделки представлю. Понял? Но если это все я сам раскопаю, суд тебе по полной программе организует, вплоть до пожизненного. А чистосердечное может лет до восьми срок сбавить. Понял, нет?!

И добавил, с презрением и злостью:

– Недоумок!

– Но не убивал я Шишакова! – заорал Бутырин прямо в искаженное лицо следователя: – Не убивал, понимаешь, ты! Я же вообще сидеть не должен, а ты меня хочешь на восемь лет законопатить, тварь! Ты же специально все это делаешь, убийцу покрываешь, гад!

Городин посмотрел на него с нескрываемой иронией, потом негромко сказал:

– Предложение мое остается в силе. Делаешь чистосердечное – завтра в Бутырке, через месяц-другой – суд. Если нет... Каждый день, проведенный здесь, будет сокращать твою жизнь. А на год или на восемь – это от меня зависит. Теперь вали в камеру, и помни – здоровье не купишь.

* * *

Все тот же седоватый прапор повел Бутырина обратно по гулким коридорам. Жужжали замки, лязгали стальные двери. Василий шел и лихорадочно думал – выход, должен же быть какой-то выход! Да, Городин, и все его «методы» – это так непохоже на киношных, честных и справедливых, следователей, верящих в невиновность подследственного. Но то – кино, а в жизни все оказалось по-другому...

Скорее всего у Городина заказ, вернее, приказ: посадить кого-то, в данном случае – Бутырина. И не просто посадить, а выбить это самое чистосердечное признание, чтобы у суда и тени сомнения не возникло. Приказ скорее всего отдал либо истинный убийца, либо, что еще вероятнее, его хозяин. Значит, Василий должен держаться, держаться, чтобы не дать этой сволочи шанс «замять» дело. Вот только фраза про здоровье, которого не купишь...

При мысли об этом он невольно вздрогнул и споткнулся, получив в спину тычок от прапора. Избитое тело враз налилось пульсирующей болью, и Василия буквально парализовал страх.

Если отказаться от предложения Городина, в итоге сокамерники забьют его до смерти, а если и не до смерти, то умереть Василию придется в самом ближайшем будущем. Отобьют почки, внутренности все, кости переломают... Что же делать? Что?

От тягостных мыслей Бутырина отвлек негромкий голос прапорщика:

– Слышь, парень... Мне-то по барабану, но ты все ж давай, ну, соглашайся с тем, что тебе следователь говорит. Он хороший мужик, лучше многих, просто работа у него такая. А с вашим братом нельзя иначе, вы ж скоро всю страну переубиваете, гниды! Я к чему – больно камера тебе хреновая досталась. Не протянешь ты в ней долго, дурные там сидельцы.

– Да я... – захрипел Василий, но они уже приближались к очередному посту внутреннего контроля, и прапор рыкнул:

– Не разговаривать! Смотреть в пол!

Так и дошли до камеры. Ничего путного Бутырин не придумал, и поджилки его в буквальном смысле тряслись от страха, да чего там – от настоящего ужаса перед предстоящей встречей с сокамерниками.

– О! Какие люди! – Бугай покачивающейся походкой подошел к замершему у двери Василию, дымя зажатой в зубах сигаретой и улыбаясь, словно в предвкушении большого кайфа. Зажмурившись, чтобы не видеть этой поганой хари, Бутырин сжался в ожидании удара. Бугай шумно выдохнул дым и «по-гнилому», как говорили в детстве, ударил Василия ногой в живот. Бутырин скрючился, и тут же резкая боль в правом боку электрическим разрядом прошила все тело. Перед глазами разом взорвались тысячи солнц. Вскрикнув, он провалился в спасительное бессознание, во весь рост растянувшись на холодном полу...

* * *

...По пыльной, извилистой полевой дороге шел человек. Василий давно заметил его и теперь ждал, сидя на придорожном камне и прикрывая глаза от палящего солнца ладонью. Человек шел не спеша, и легкий пыльный шлейф тянулся за ним, оседая на высокой траве, в которой стрекотали кузнечики. Бездонное, голубое-голубое небо казалось огромным куполом гигантского храма, и в центре его, в самом верху, ослепительно и яростно сияло палящее солнце. Теней не было – полдень.

Зной переливающимся маревом колыхался над нагретой травой, и силуэт приближающегося по дороге человека тоже колыхался, плыл, искажался, словно в кривом зеркале передвижной комнаты смеха.

Неожиданно подул ветер. Зашелестело, пошло волнами травяное море, в воздух поднялась целая туча всякой летучей насекомой мелюзги. На дороге взметнулись султаны невеликих смерчиков. Василий невольно зажмурился – пыль запорошила глаза, на зубах заскрипело.

Идущий по дороге приблизился, теперь их разделяло не более двух десятков шагов. Бутырин отчетливо разглядел его, точнее, ее, и нисколько не удивился. Полудетская фигурка, странная кожаная одежда то ли участницы садо-мазо-шоу, то ли мифической амазонки. Круглая шапочка, загорелые скулы.

И глаза. Желтые волчьи глаза, глядящие в самую душу.

К запаху летнего дня, к аромату трав и сладкому ветру полной, абсолютной, детской свободы вдруг примешался затхлый, чужой здесь запах тлена.

Василий встал, поудобнее перехватил найденный придорожный камень и шагнул навстречу незнакомке. Она остановилась, отставив в сторону слишком изящную для своего возраста ножку, ковырнула каблучком сапожка придорожный песок.

Занеся свое доисторическое оружие над головой, Бутырин, стиснув зубы, кинулся вперед. Девочка умоляющим жестом подняла руки, губы ее задрожали, лицо исказили испуг и раскаяние.

Трудно сказать, что заставило Василия отбросить камень. Жалость? Нет, ему не было жаль эту жутковатую, непонятную и греховно, нимфеточно привлекательную девочку.

Милосердие? А что это такое? Для Бутырина, как и для большинства его сограждан-современников, это понятие значило не больше, чем звуки букв, составляющих слово.

Тогда, может быть, страх? Вот, наверное, именно страх! Нет, не перед нею самой, и вообще не перед кем-то... Другой страх. Боязнь, что Василий будет выглядеть неспособным на жалость, на то же самое милосердие, на гуманизм, короче говоря. Страх оказаться хуже, чем надо...

– Вот и молодец, дядя. Вот и молодец, – со странной интонацией вдруг произнесла девочка и резко прыгнула вперед.

Ее жесткий, оказавшийся костяным кулак врезался в горло Василию. Сразу перехватило дыхание, он упал на спину, и трава вокруг зашелестела, точно обидевшись, что с нею обошлись так грубо. Огромное, неистовое летнее солнце ударило Бутырину прямо в широко открытые глаза, и он услышал голос, громкий, женский и очень неприятный...