Но тут кто-то сказал такую вещь:

— Покажите, пожалуйста, пистолет.

Голова сразу перестала болеть. Действительно! Если часовой впустил нас в будку, то почему бы ему не показать нам и свой пистолет! Как я об этом не подумал. А кто-то (тот самый неизвестный герой) — подумал.

Часовой тоже подумал и сказал:

— Хорошо.

Расстегнул кобуру и приподнял пистолет, не вынул, а именно приподнял, ровно на одну секунду. Потом задвинул обратно и аккуратно застегнул пуговку.

— Ещё, — попросил Колупай.

— Хватит.

— Ну, пожал-ста, пожал-ста, товарищ часовой, товарищ солдат, ну пожал-ста, — заныли мы хором.

— Знаете что, ребята, — лениво сказал он, — вы приходите завтра вот в это же время, только не просто так. Вы мне принесите значки, а я вам всё, что хотите, покажу. Знаете, значки такие есть — отличник боевой подготовки, разряд по парашюту или хоть по бегу, или там ГТО, мне всё равно. Вот такие значки мне нужны. Понятно?

— А если мы не найдем? — спросил Хромой.

— Тогда рубль, — просто ответил солдат, и открыл дверь.

У Колупая был значок второго разряда по бегу, а у Хромого была целая коллекция значков, в которых что-то вроде было подходящее. Сурен сказал, что принесёт рубль. У меня ничего не было. Неизвестного героя, наверное, взяли просто так, за идею. А меня, сказали, что не возьмут.

— Пошли вы… — сказал я.

Колупаев сказал, надавав мне небольных щелбанов, что моя доля — двадцать пять копеек, что бесплатно меня пускать в будку просто неприлично, и ему будет обидно, и Хромому тоже, что мы пользуемся их добротой внаглую и без зазрения совести. И со всех остальных тоже по двадцать пять.

На следующий день ничего не получилось, а потом мы ждали ещё два или три дня, когда появится этот солдат, мы ужасно извелись, нанервничались и совершенно забросили все наши дела. Наконец, он появился в тот же мёртвый обеденный час, вышел из будки, постоял на солнце, закрыв глаза и незаметно мигнул нам…

Ствол у пистолета был чёрный.

Приклад коричневый и ребристый. Потом раза два в жизни я видел пистолеты, один раз даже стрелял, но как они выглядят подробно, конечно, не мог запомнить. Но первое ощущение было странное. Я такую тщательно сделанную вещь ни разу в жизни ещё не видел. Хотя я вообще тогда мало что видел, но ни с какими машинами, шкафами, тарелками, телевизорами, одеждой, даже женскими украшениями — в общем, ни с чем — я её по тщательности сравнить не мог.

Хромой отдал сразу все свои три значка, чтобы подержать пистолет десять секунд.

— Десять, — сказали мы хором и шёпотом, пока солдат напряжённо смотрел одним глазом во двор, а другим на улицу (у него в будке было как раз два окошка). Каким образом ему удавалось смотреть разными глазами в разные стороны — загадка природы. Я до сих пор так и не понял, как он это делал.

Часовой подбросил на ладони Женькины увесистые огромные значки — и сказал:

— Хорошие значки. Кто ещё?

Колупай отдал ему свой значок по бегу второго разряда, честно заработанный на районной спартакиаде, но подержать ему пистолет солдат не дал, только вынул обойму и показал, что внутри — шесть золотых гильз с тупыми головками.

Вот это мгновение я тоже хорошо запомнил.

Гильзы. Золотые. Плотно и гладко пригнанные друг к другу. Потом солдат чем-то щёлкнул и гильзы выпали на ладонь. У меня сладко и очень больно заныло в животе. Глаза заслезились. Это было так здорово и страшно, что мне даже как-то захотелось вдруг домой, сесть в туалет и не вылезать. А с другой стороны, тут было что-то такое настоящее и ослепительно новое, настолько яркое и новое, что я мог бы, наверное, что хочешь сделать за эти гильзы.

— Дай одну, дай одну… — заныли все.

Солдат, глядя разными глазами в разные стороны, тщательно убрал гильзы в обойму, обойму в приклад и пистолет в кобуру.

— А ты? — спросил он меня.

— А он ничего, — хихикнул кто-то.

— Тогда пошёл отсюда… — и солдат выругался.

Я протянул ему свои потные двадцать копеек и пятачок.

Солдат осклабился и взял монеты у меня из рук своими жёсткими пальцами — одну за другой.

— Кто ещё? — спросил он. Все молчали.

… После этого случилась странная вещь. Он поднял ногу и носком огромного сапога легонько ткнул меня в бедро. И мы в ту же секунду очутились на улице — все пятеро или шестеро.

Было очень обидно. Но всё-таки наслаждение от того, что мы увидели, было так огромно, что никто не сказал о солдате ни одного слова. Все говорили о другом.

— Пятьдесят метров прицельного боя, — сказал Колупай не очень понятную фразу.

— А не прицельного? — спросил я.

— А не прицельного… — задумался Колупай. — Ну метров двести, скорее всего.

Потом все повернулись и стали смотреть на Сурена.

— Сурен, ты рубль принёс? — сурово спросил Колупай.

…В следующий раз пистолет держал Сурен. Это стоило ему два рубля за двенадцать секунд.

Потом мы сложились по пятьдесят копеек вместе, и держали пистолет втроём или вчетвером.

С каждым разом солдат становился всё грубее.

— Так, хватит, — сказал солдат на третий или четвёртый раз. — Мне ваши копейки… — и он опять выругался. — Воруете у мамок, щенки. Давайте так. Или значки. Или червонец (десять рублей). Мне вообще-то значки больше нужны. Вот такие, как он принёс, — он кивнул на Хромого. — Или… чтоб я вас больше не видел.

И он опять пнул сапогом, и мы вылетели наружу.

— Что я ему, украду, что ли… — плаксиво сказал Колупай.

И мы затихли. Власть оружия была так велика, что солдат не казался нам ни злобным, ни жадным. Он брал справедливую мзду за свой риск и за нестерпимое счастье обладать настоящим оружием.

Если бы кто-то из нас решился рассказать об этом родителям — солдату было бы очень плохо.

Но никто не рассказал.

У нас просто не было денег… Наверное, к нашему счастью.

Через два дня Сурен вышел во двор довольно-таки побитый и несчастный. Свои два рубля он тогда украл. Солдат оказался прав. Сурена не стали жалеть. Все стали просить Хромого обменять значки.

Коллекция Хромого была действительно велика. Тогда значки собирали многие — города-герои, спортобщества, разные страны, фестивали и так далее.

Хромой собирал вместе с отцом.

Он отказался.

Колупай так страшно хотел ещё раз подержать пистолет, что начал мучить Хромого морально и физически: он его щёлкал по голове, изображал его походку, плевал ему прямо под ноги и вообще вёл себя плохо. Хромой молчал и терпел.