Наконец кто-то где-то достал старый-старый гвардейский значок, совершенно исцарапанный и измятый. Эмаль от него отскоблилась, булавки не было, и кто-то умудрился даже слегка его изогнуть.

Мы пришли к будке и начали стоять.

Когда наступил мёртвый час, солдат вышел и сразу понял, что мы принесли не то.

Посмотрев гвардейский значок, он молча отдал его обратно. И мы поняли, что это всё.

— Вы сюда больше не ходите, — сказал он. — А то застрелю.

…Солдат, конечно, пошутил.

Я потом понял, что рядом с их штабом было общежитие телефонного техникума, там жили одни девчонки, и по ночам и вечерам эти солдаты могли с этими девчонками через забор общаться, разговаривать и, может, даже ходить в гости… Да и увольнительные в то суровое время существовали. Всякие танцы. Всякие кино. Так что наши значки были солдату действительно очень нужны. Но всё это я понял потом.

А тогда мы бежали так быстро, что всё у меня мелькало перед глазами, и когда я взлетел на шестой этаж, позвонил в дверь длинным-длинным звонком и рухнул прямо на пол в коридоре и мама спросила меня:

— Что? Что? Ну говори скорее… — ничего я не мог ей ответить. У меня стучало сердце.

А когда в пятый день каникул мы с Колупаем вышли из нашего двора, мы вдруг увидели этого солдата.

Он стоял у будки и звал нас.

Но мы к нему не подошли. Помотали головой. Нет, мол, извини. Пока. И пошли себе дальше по Большевистской.

А он остался стоять — растерянный и грустный. Поговорить, наверное, хотел.

Плохой солдат…

— Ну разве это называется футбол! — не раз говорил мне Сурен. — Это вообще издевательство! Ворота поставить нельзя, сплошной голый асфальт! Ходят люди — туда-сюда, туда-сюда… Слушай, Лёва, иду в атаку, отдаю тебе пас, ты заносишь ногу для кинжального удара… Бац! Прохожий. Или прохожая (женского пола). Ты попадаешь в него (в неё) мячом. Гола нет. Игры нет. Неприятность есть.

Вторая проблема — пыль. Ты меня слушаешь, Лёва? Футбол — это игра здоровых людей. Это чистый воздух. Это трава. Ну в крайнем случае грунт. Но не асфальт! Асфальт — это страшная пыль… Это кашель… Это одышка… Это растяжение связок… Это перелом ноги… Это перелом руки…

— Это печень! Это почки! Это желудок! — закричал я. — Ну хватит, Сурен! Что ты заладил одно и то же!..

— Но есть ещё третья проблема, Лёва! — сказал Сурен после некоторой паузы. — У нас совершенно не растёт мастерство!

— То есть как? — обиделся я. — У меня например очень даже растёт мастерство.

— Это тебе кажется, — снисходительно улыбнулся Сурен, — нам всем так кажется. Мы же играем на пятачке. У нас сплошная обводка. Мы топчемся на месте, как дрессированные слоны. А в футболе нужно бегать! Нужно совершать рывки… Нужно выходить на свободную позицию. Нужно делать диагональные и поперечные пасы. Представь себе, что ты рывком освободился от опекуна и вышел на свободную позицию. Каковы твои действия?

— Каковы мои действия?

— Ты подал мне знак! — торжествующе поднял палец Сурен, как он это делал всегда в минуты неподдельного волнения. — Подготовился к приёму мяча! Я отдал тебе сильный диагональный пас!.. И что дальше я вижу?

— Что дальше ты видишь?

— Что мяч улетел в огород! — Сурен заходил от волнения вокруг меня нервными шагами. — Так продолжаться не может… Лёва, мы должны найти какой-то выход.

… Никаких огородов в нашем дворе конечно никогда не бывало. Да и быть не могло. Поскольку огороды — вещь, как известно, частная. Или личная. А земля во дворе не личная, а общественная. Или государственная.

Однако палисадники у нас бывали. Кусты. Ну в крайнем случае какие-то подозрительные грядки, на которых наши старушки умудрялись высаживать петрушку или укроп. Вот их-то и имел в виду Сурен, когда произносил своё обвинительное заключение в адрес нашего мастерства, которое совершенно не росло и не думало расти. В отличие от петрушки и укропа.

Самым же страшным для футбола было то ужасное мгновение, когда мяч залетал под окна жёлтого дома с библиотекой. И приходилось к нему (мячу) пробираться. Что тут творилось! Что тут начиналось! Со страшным и ужасным стуком распахивались окна. Доносились ужасные проклятия. Даже безнадёжно больных и парализованных подвозили в эти мгновения к окнам, чтобы они могли совершить свой законный плевок в нашу сторону. Потрясая палками, авоськами и пенсионными удостоверениями на нас выходила целая армада старушек. Наконец, в жаркую погоду на нашу площадку начинали выливать воду целыми ведрами. Вроде бы мы гоняем пыль. Надо мол эту пыль прибить. А то мол дышать нечем.

Из-за воды перемешанной с пылью мяч становился облепленным грязью за десять секунд — и играть им было ужасно неприятно. Перемазанные и обозлённые мы прекращали игру, садясь возле асфальта на бордюрчик, выломанный во многих местах. И ждали пока мяч обсохнет. Ждать приходилось долго.

— Ну что мне им, стекла бить, что ли? — тоскливо говорил Колупаев.

— Должен быть какой-то выход! — горячо восклицал Сурен.

…Фамилия у Сурена была футбольная — Иштоян. В родном Ереване у Сурена остались бабушка, дедушка, куча двоюродных братьев и сестёр, а также друзья детства. Сурен регулярно уезжал к ним на каникулы. И болел поэтому за «Арарат».

Это было золотое время армянского футбола — начало 70-х годов. «Арарат» выигрывал, ну буквально у всех. О «Нефтчи» в то время даже и говорить не приходилось — они плелись в хвосте, в то время как «Арарат» был на самой что ни на есть вершине. И оттуда гордо посматривал на остальных.

Нападающий Левон Иштоян был гордостью армянского народа.

— Он тебе кто, родственник? — хмуро спрашивал Колупаев.

— Родственник! — гордо отвечал Сурен. — У отца спроси!

— Родственник не родственник, всё равно ты уже в Москве живёшь! — угрюмо говорил Колупаев. — Болей за «Спартак». Не хочешь за «Спартак» болей за «Динамо». Не хочешь за «Динамо» болей за «Торпедо». Ну в крайнем случае за ЦСКА.

— Я за «Арарат» болею, — тихо вздыхал Сурен. — Ничего не могу с собой поделать.

— А ты попробуй! — ввязывался Хромой. — Ты однажды включи телик, сосредоточься, а потом повторяй по себя: «Спартак», «Спартак», «Спартак»!..

— Но «Арарат» ведь всё равно выиграет! — горячо восклицал Сурен.

Наступала хмурая пауза. Все знали, что Колупаев во время хмурой паузы борется с собой. Ему очень хочется дать Сурену пинка. Но он борется с собой. Он признаёт его право болеть за свою команду.

— Ладно, болей, раз хочется! — говорил Колупаев, вздыхая. — Только ты со мной об этом не разговаривай. Вот с ним разговаривай, — и он кивал в мою сторону.