— Ладно! Хватит! — Кричит парень в чёрной куртке, тот самый, который стрелял у меня сигареты. — Бросай этого пидора! Валим!

И вся компания спешно удаляется через заброшенную стройку — сбегают, как трусливые гиены. Я, мало что соображая, срываюсь и бегу к Артёму. Мне стоит огромных усилий побороть свой страх, потому что даже когда парни уже достаточно далеко, ноги мои всё ещё словно ватные и напрочь примёрзшие к бетону. Но всё же я подбегаю к Артёму. Он лежит и прерывисто дышит. Куртка порвана, на лице и рядом с Левиным кровь. Он держится рукой за левый бок.

— Артём, — я склоняюсь над ним, — Ты как? Я вызову скорую!

Я достаю мобильник и набираю короткий номер. Я называю место и говорю, чтобы ехали скорее. Пока мы ждём, Артём с трудом может дышать, а когда он пытается откашляться, то выплёвывает кровь. Все губы его в крови. Он как будто хочет что-то сказать, но не может. Я пытаюсь поднять его, но понимаю, что это только усиливает боль. Так он и корчится на холодной земле. Я глажу его по голове, умоляю держаться и дождаться скорой. Я плачу. Плачу от бессилия и собственной трусости. Артём продолжает кашлять кровью и содрогаться при попытках слабо дышать. Наконец приезжает скорая. Врачи отталкивают меня, кладут Левина на носилки. Он при этом стонет и опять кашляет.

— Ты ему кто? — Быстро спрашивает врач. — Надо сообщить родителям! Фамилия, имя…

Я киваю.

— Мобильник! — Говорю я. — У него в кармане!

Врач уже в машине достаёт из куртки Артёма телефон. Я смотрю на Левина — он отключился. Врачи пытаются привести его в сознание, расстёгивают куртку, рвут рубашку, закатывают рукава и делают укол. У меня дрожат руки. Я с трудом попадаю пальцами по кнопкам на экране смартфона, нахожу контакт «папа» и звоню.

— Артёма избили, — заикаясь и захлёбываясь слезами, говорю я.

— Кто? Как избили? Кто это? Когда? — Его отец в панике задаёт так много вопросов, что это сбивает меня с толку и я не могу сказать ничего внятного.

Врач резким, даже грубым движением вырывает у меня телефон и сообщает, в какую больницу мы едем.

Артёма быстро увозят на носилках, а меня оставляют в холле. Я весь трясусь от страха и снова плачу. Слёзы катятся и катятся из глаз, и никак их не остановить. Минут через десять появляются родители Левина. Его мать и отец вбегают в больницу и спрашивают в регистратуре, куда увезли мальчика семнадцати лет. Женщина кивает в мою сторону и говорит, что Левин в операционной на втором этаже.

— Ты был с ним? — Обращается ко мне отец Артёма.

Я киваю.

— Что произошло?

Он берёт меня за руку и тащит за собой наверх, по пути задавая вопросы. Он даже не смотрит на меня — он ищет глазами номер кабинета и врачей.

— Что случилось? — Отец Артёма грубо трясёт меня за плечи. — Ты там был?

— Нет… — говорю я, — то есть да… Я не видел… Я потом подошёл, когда они уже убегали… Я не видел их… Не знаю…

Из кабинета выходит врач, подзывает родителей Левина и что-то говорит им. Я не слышу слов, но вижу, как начинает рыдать, содрогаясь, мама, как отец Артёма столбенеет и только спустя какое-то время обнимает свою жену за плечи. Врач ещё что-то говорит, но я могу понять по лицам, что его мало слушают. Я вжимаюсь в стену. Пахнущий лекарствами воздух вдруг становится тяжёлым и почти осязаемым. Воздух вдруг превращается в ядовитый газ, и я чувствую, что вот-вот задохнусь. Грудь сдавливает. Врач опускает глаза, проходит мимо меня.

— Что с ним? — Я срываюсь и подбегаю к женщине средних лет в белом халате.

— Кто ты ему?

— Я его друг. Это я позвонил, я вызвал…

— Мне очень жаль, — говорит врач. — У него был разрыв селезёнки и лёгкого. Мы не смогли ничего сделать…

Перед глазами всё расплывается, больничный пол проваливается, а вместе с ним проваливаюсь и я. Куда-то очень глубоко, потому что закладывает уши и повышается давление.

— Ты там был? Ты видел? — Меня возвращает в больничный холл мужской голос.

Отец Артёма встряхивает меня за плечи и говорит очень холодно. Так холодно, что мне кажется, всё вокруг замерзает от его слов.

— Кто это сделал? Что вы там делали? Ну же!

— Я не знаю, кто это были…

— Почему? — Отец Левина требует ответов, которых у меня нет.

— Я не знаю… Я потом подбежал… Я не видел… Сразу позвонил…

— Что там произошло? Это кто-то из вашей школы?

— Нет… Я не знаю… Не из школы… Простите меня, пожалуйста…

Слёзы текут у меня по щекам. Я закрываю лицо ладонями и сползаю по стене. Родители Артёма уходят, а я продолжаю сидеть там, в пропахшем лекарствами холле больницы и плакать.

Я выхожу из автобуса. Теперь мне надо ещё немного пройти по дворам и встретиться с Димкой. Солнце светит так ярко, что слепит меня. Я закрываю глаза рукой и щурюсь. Солнце уже такое весеннее. Воздух ещё холодный, но солнце светит уже совершенно иначе. Становится теплее и легче. Сегодня отличный день, и я радостный иду, чтобы встретиться с Сорокиным и провести остаток этого дня вместе. Я много думал в последнее время. Думал о себе, о ситуации, о нашей стране, да и вообще обо всём. Быть геем в России непросто. Быть подростком геем просто невыносимо. Но я знаю, что нас немало таких, только мы все прячемся. Мы каждый сам по себе. Потому что мы боимся. Страх мешает нам. Мешает даже быть вместе. А сейчас, мне кажется, настало такое время, когда просто нельзя по одному. Если бы мы стояли друг за друга так же отчаянно как все эти гопники… Конечно, нет причин следовать их примеру, но надо признать, стадо сильнее одиночек. Если бы мы держались вместе, нам было бы проще. Но каждый из нас думает, что он одинок. Думает, что он один и нет никого вокруг, кто бы понял. И я так думал. Но Димка оказался рядом. Человек, который смог меня понять, оказался гораздо ближе, чем я думал. А если бы мы не познакомились? Если бы Сорокин так и продолжал сидеть в своём шкафу? Если бы мы не открылись друг другу? Ненависти в мире не стало бы меньше, но нам бы определённо было тяжелее переживать её. Поодиночке всегда тяжелее. Вдвоём проще. Если бы нас было больше… Нам надо всем как-то объединяться, думаю я, всем подросткам нетрадиционной ориентации, живущим в России. Сейчас же это просто. Надо создать сеть, надо интересоваться друг другом, надо держаться друг за друга, отслеживая, не теряя контактов. А потом надо перестать бояться. Перестать бояться и заявлять о себе. Не знаю, как избавиться от страха, но к этому надо стремиться. Иначе это не жизнь. Мы такие какие есть. Мы не хуже и не лучше любого другого подростка. Мы хорошие или плохие дети, внуки, ученики, спортсмены и друзья, как и все остальные.

Я много думал обо всей ненависти, которая обрушивается на нас. Откуда это в людях? Откуда это в таких же подростках как я? Я думал, анализировал и, кажется, понял кое-что. Ведь никто из них, по сути, ничего не знает о гомосексуальности. Никто не читал литературу, научных исследований, компетентных мнений. Мои одноклассники, для них если ты модно одеваешься и следишь за собой, ты уже педик. Если ты грамотно говоришь, не шатаешься по подъездам, не пьёшь дешёвое пойло и занимаешься фигурным катанием, ты стоишь на одной ступени с геями. То, что о моей ориентации узнали, только открыло им ворота, просто дало зелёный свет, который позволяет не оглядываться на совесть. Они не знают и поэтому, наверное, тоже боятся. Им льют в головы всё это отвратительное дерьмо с экранов телевизоров, из газет и интернета. Им внушают, что геи — это главная опасность, и они, конечно, защищаются. А лучшая защита — это нападение. Сами подростки мало что понимают, но взрослые, депутаты, журналисты, лидеры, они просто внушают всем эту ненависть. Заставляют людей убивать друг друга. Когда они подписывают очередной закон, закрывают клуб или устраивают демонстрацию, им ведь на самом деле нет никакого дела, сколько семей это разрушит, сколько подростков это убьёт по всей стране. Они просто играют в какую-то свою игру. И все эти Влады Каримовы, Паши, Васи и Оли Волгины — просто пешки для них, огромная армия, которой можно управлять. Им просто надо сказать «фас» и показать кого-то, кого можно убивать. Убивать без оглядки на совесть, почти законно. А мы… Мы так и стоим перед ними, совершенно не защищённые, открытые. И везёт лишь тем, кто сумел хорошенько спрятаться.