Кип чувствовал слабость и дурноту. Дурнота была следствием голода, слабость – следствием сна. В последние три дня он очень много спал, одурманенный странными испарениями, поднимавшимися от горшочков, которые старик расставлял кольцом вокруг тюфяка мальчика. Иногда, засыпая, Стив проваливался в черноту без видений, словно умирал, но чаще его сны населяли призраки, твари, схожие с вечно следившими за ним масками, они ухмылялись и скалили зубы в неизменной, чреватой чем-то зловещим тишине. Во сне призрачные лица вели вокруг Кипа хоровод, вновь и вновь окликая по имени.

Поневоле, чтобы отгородиться от этих ужасов, Кип принялся воздвигать у себя в сознании кирпичную стену. Известковый раствор ложился гладко и густо, ряды кирпичей получались плотные, ровные. Но временами твари как будто бы поднабирались сил и тянули серые щупальца, чтобы разрушить стену, которую Кип возвел накануне. Как бы отчаянно он ни кричал, стараясь прогнать жуткие призраки, все было тщетно; их было слишком много, и, чтобы заделать прорехи в стене, ему приходилось работать все усерднее. Он трудился над стеной как одержимый, словно сон был одним из множества уроков, назначенных ему дядей – тот заставлял Кипа нагревать и разминать комки воска, которым предстояло превратиться в его руках в фигурки и затем уйти к тайным клиентам. Однажды Кипа заставили пустить кровь семи белым цыплятам, а как-то раз ночью ему пришлось сопровождать дядю на бедняцкое кладбище за головой покойника для гарабанды, страшного заклятия смерти. Казалось, стена никогда не будет завершена – твари находили в кирпичной кладке все новые и новые слабые места и лазейки. Но Кип поклялся себе: в один прекрасный день стена станет такой крепкой, что им будет не подступиться к нему, и с той поры они уже никогда не заставят его кричать от ужаса на дне темной пропасти сна. Эта клятва стала такой же частью его «я», как страх и неприязнь к человеку, называвшему себя его «дядей».

В одном из таких кошмаров, от которых его прошибал холодный пот, он блуждал по широким коридорам и пустым комнатам огромного заброшенного особняка. Окна и двери занавесил мох, не пропускавший внутрь ни лучика света, и Кип двигался в кишащем пауками полумраке. Натыкаясь на заколоченные двери, запечатанные окна, замурованные проходы, он разворачивался и шел обратно по своим следам. В одной комнате он обнаружил немолодых уже людей в ярком платье, каждый стоял особняком и не говорил с остальными; в другой ребенок играл на полу с ярко-зеленым мячом, который вдруг развернулся и ящеркой скользнул прочь. В коридоре наверху в полу зияли прорехи, черные доски грозили провалиться у него под ногами, но Кип осторожно, ощупью пробирался вперед.

Он переступил какой-то порог, и вокруг его ног вдруг заплескались волны прилива, но Кип устоял перед течением – и увидел, что синяя вода медленно багровеет. Из другой комнаты, дальше по коридору, ему замахали, улыбаясь, женщина с девочкой. Вдалеке, где-то за тридевять земель, пробили склянки, и наступила тишина. Он шел и видел комнаты, забитые металлом, корабельными частями, ржавым оборудованием; впереди коридор перешел белый мужчина, и Кип последовал за ним. Перед ним, протягивая к нему руки, стоял скелет, страшная адамова голова о чем-то молила – но Кип не мог понять, о чем; скелет осыпался, рассыпался в прах.

А в следующей комнате, почти под самой крышей, – сонм теней. Кресло. Распахнутые окна, черное небо, легкие занавески летят на неощутимом ветру. А в кресле – темный силуэт, смущающая тень, которую невозможно узнать, бесплотная, но источающая безграничную, ужасающую ненависть. Дверь за Кипом громко захлопнулась. Потревоженный шумом, страшный призрак медленно поворачивает голову, ищет непрошеного гостя. Два ослепительно-алых ока пригвождают Кипа к полу, прожигают насквозь, до мозга. Призрак поднимается с кресла и идет к нему, поднимает темные руки, чтобы обнять. Кип спиной чувствует дверь, твердое, неподатливое дерево давит на позвоночник. Горячее дыхание твари касается его щеки, и он начинает кричать, звать на помощь, опять и опять; тварь приблизилась, разворачивает кольца, точно черная мамба. От нее пахнет старением и гнилью.

Дверь у него за спиной распахивается. Он, крича, спиной вперед летит в пустоту.

И открывает глаза.

К нему тянулась чья-то рука, коричневая и сморщенная. За рукой виднелось грубое лицо с резкими чертами, внимательные глаза. Он отпрянул; рука схватила его за плечо и затрясла, прогоняя остатки сна.

В углу зашуршала ящерица, сверкая немигающими крохотными красными глазками.

Над Кипом стоял его дядя. Он обтер пот со щек мальчика.

– Твое будущее не со мной, – сказал он.

Вдруг изображение руки на зеленой двери задрожало. Дверь открылась, и оттуда выглянул мужчина в рабочих штанах.

Несколько мгновений Кип непонимающе смотрел на него, потом опомнился и поехал дальше, к Площади. В голове вихрились воспоминания: фрагменты знакомых лиц, пестрые пятна, запахи. Он долго и усердно трудился, чтобы отгородить стеной эту часть своей жизни, и полагал, что известковый раствор прочно держит кирпичи на местах. Пока не появилась подводная лодка.

«Я знаю, кем ты мог бы стать», – сказал Бонифаций.

Чушь, пробормотал Кип сквозь стиснутые зубы. Ерунда.

Кокину окутали сумерки. Взошла луна, заблестела серебром на волнах у Кисс-Боттома. Подул ветер – сперва слабо, деликатно, потом сильнее и наконец погнал по улицам песок, закручивая его колючими волчками, жаля закрытые ставни. Выла на луну собака; кто-то, потеряв терпение, чертыхнулся и швырнул в нее башмаком.

И никто не слышал, как на верфи звенел под молотками металл.

Джонни Мейджорс потянулся, всей спиной чувствуя, как напрягаются и расслабляются мышцы. Он вылез из кровати и пошел через погруженную во мрак спальню в угол, к стулу, куда накануне второпях побросал свою одежду. Застегивая рубашку, он поглядел на постель, где, смутно видная в темноте, раскинулась нагая чернокожая женщина. Ее тело еще поблескивало от испарины после их страстных любовных объятий. Она негромко заметила:

– Еще рано. Тебе еще не пора.

– Без десяти восемь, – он натянул джинсы. – Старуха меня хватится. В один прекрасный день она нагрянет в «Лэндфолл», увидит, что меня там нет, и что тогда?

– Боишься? – насмешливо спросила негритянка, зная, что вопрос заденет его.

– Нет. Черт подери, нет. Но я парень с головой и не собираюсь играть с огнем.

Он застегнул ширинку и ремень.

– Кейл с Лэнгстри вернутся только завтра. Ты мог бы остаться до утра.

Он усмехнулся, блестя в темноте зубами.

– Ну ты и скажешь! Если твой муженек застукает нас утром… нет уж, спасибо. И моя старуха тоже не запрыгает от радости. Нет, детка, нужно все делать по-умному. Тебя на нас обоих хватит – и на меня, и на Кейла.

– Как сказать, – капризно заметила она и села, откинувшись на подушки. Тяжелые груди выскользнули из-под простыни.

Он подошел и сел на край кровати.