Ресторан постепенно заполнялся, но в углу, где они сидели, с приятным приглушенным светом, было довольно спокойно; и плотные занавески, и картины в рамах глушили шум.

– Неужели меня так трудно любить? – спросил он.

– Ты же знаешь, что нет, – улыбнувшись, ответила Лаура. – Тебя как раз легко любить, настолько легко, что тебя любят почти все, с кем ты встречаешься. Феликс тебя обожает. Тибо любит тебя. Да все они любят тебя. Даже Стюарт любит тебя! А ведь Стюарт – мальчишка, которому по возрасту положено любить прежде всего самого себя. Ройбен, ты отличный парень! Красивый и милый в обращении. Но я скажу тебе кое-что еще. В тебе имеется своеобразное смирение. А некоторые люди смирения не понимают. Ты умеешь открываться навстречу тому, что тебя привлекает, открываться навстречу людям, таким, например, как Феликс, чтобы учиться у них. Ты можешь неподвижно сидеть за столом в Нидек-Пойнте и с поразительным смирением слушать старейшин племени морфенкиндеров. Стюарт на это не способен. Стюарту обязательно нужно играть мускулами, подзуживать, провоцировать. Ну, а ты просто учишься. К сожалению, кое-кто – и таких немало – принимает это за слабость.

– Лаура, не слишком ли высоко ты меня оцениваешь? – усмехнулся Ройбен. – Впрочем, мне нравится ход твоих мыслей.

Лаура вздохнула.

– Ройбен, Селеста больше непричастна к твоей жизни. Это совершенно исключено. – Лаура вдруг нахмурилась, слегка скривила губы, как будто собиралась сказать что-то трудное и неприятное, и еще больше понизила голос. – Она проживет свою жизнь и умрет, как все прочие люди. И путь у нее всегда будет тернистым. Очень скоро она убедится, что деньги если и облегчают жизнь, то лишь в очень малой степени. Ты ведь сможешь простить ей все это, правда?

Он уставился в нежные голубые глаза Лауры.

– Подумай сам, – продолжала она. – Селеста же никогда ни сном ни духом не узнает о том, что открывается для нас с тобой.

Ройбен понимал, что эти слова обозначают в грамматическом и умозрительном смысле, но не мог понять их эмоционального значения. Зато он знал, что ему следует сделать.

Он достал телефон и набрал текстовое сообщение для Селесты. Набрал без сокращений, правильными, литературными фразами. «Я прошу прощения. Искренне и честно. Желаю тебе счастья. Хочу, чтобы, когда все это закончится, ты была счастлива».

«Какая же трусость, – подумал он, – набрать в айфоне буквами те слова, которые не решаешься сказать человеку в лицо».

Но уже через несколько секунд на экране появился ответ: «Ты всегда останешься моим Солнечным мальчиком».

Он оторопело посмотрел на экран, а потом удалил сообщение.

Из Сан-Франциско они выехали в половине четвертого, до возникновения предвечерних пробок.

Но дождь сильно замедлял движение, так что в Нидек-Пойнт Ройбен попал только в одиннадцатом часу вечера.

Как и в прошлый раз, жизнерадостные огоньки рождественских электрогирлянд сразу подняли его настроение. Все окна трехэтажного фасада были аккуратно окаймлены светящимися цепочками, терраса приведена в порядок. На стороне, выходящей к океану, были установлены сложенные сейчас навесы. А вокруг Святого семейства вырос большой, мастерски сделанный хлев; статуи установили в должном порядке, и, хотя в яслях пока не было ни соломы, ни зелени, изваяния завораживали своей красотой. Стоя в полумраке под дощатой крышей – лишь на лицах мерцал слабый отсвет от огней дома, отчего окружающая холодная тьма казалась еще гуще, – они являли собой воплощение стоического терпения и милосердия. Только сейчас Ройбен впервые явственно представил себе, насколько прекрасным обещает быть прием в честь Рождества.

Но еще сильнее он был потрясен, когда, повернув голову направо от дома, увидел мириады мерцающих огней, которые полностью преобразили близлежащую дубраву.

– Зимний карнавал! – прошептал он.

Не будь так холодно и сыро, стоило бы прогуляться туда. Лес так и манил к себе. Ройбен побрел вдоль дома по поскрипывавшему под ногами гравию подъездной дорожки и вскоре разглядел, что под деревьями густо насыпаны опилки, а развешанные на деревьях огоньки освещают дорожку, ведущую, как ему показалось, прямо в бесконечность.

Откровенно говоря, он не имел никакого представления о том, насколько далеко на восток тянется этот лес. Они с Лаурой много раз гуляли по нему, но никогда не добирались до его восточной границы. Сейчас же от осознания размаха этого предприятия, от зрелища бесчисленных лампочек, развешанных в лесу в честь самого темного дня года, у него перехватило дыхание.

Он вдруг вспомнил о том, что теперь от тех, кого он любит, его отделяет непреодолимая пропасть, и ему снова стало больно, но потом он подумал. Они приедут на наш рождественский вечер, будут вместе с нами на банкете и концерте. Даже Джим приедет. Он обещал. И Морт с Селестой приедут, об этом он позаботится сам. Так зачем же страдать, зачем допускать эту боль? Почему бы не обратиться к тому, что будет связывать его с ними, пока для этого останутся возможности. Он снова подумал о ребенке и, развернувшись, зашагал обратно вдоль дома, пока не вернулся к вертепу. Там было темно, и Младенец Христос был почти не виден. Но Ройбен все же сумел различить пухлые щеки, улыбку на лице и пальчики протянутых рук.

С океана дул леденящий ветер. Висевший над террасой густой туман внезапно сделался физически ощутимым, настолько ощутимым, что у Ройбена от него заслезились глаза. Он думал о том, что ему предстоит сделать для своего сына, о том, что следует обеспечить. Сейчас ему было ясно только одно: он ни за что не допустит, чтобы секрет Хризмы вошел в жизнь его сына, что он оградит его от этой тайны, даже если для этого придется удалить ребенка из Нидек-Пойнта, когда придет время. Но будущее было слишком обширно и запутанно, так что об окончательных решениях сейчас речи быть не могло.

Он замерз, хотел спать и к тому же не знал, будет ли Марчент ждать его в эту ночь.

Чувствует ли Марчент холод? Не может ли быть так, что холод – единственное, что она чувствует: гнетущий, ужасный эмоциональный холод, который куда хуже, чем тот холод, который сейчас пробирает его самого?

На него вдруг нахлынуло резкое возбуждение.

Он вернулся к своему «Порше» и достал из багажника непромокаемый длинный плащ «Барберри», который никак не мог собраться отдать укоротить. Он терпеть не мог холода, и чрезмерная длина плаща даже нравилась ему. Застегнув плащ на все пуговицы и подняв воротник, Ройбен направился в лес.

Не отрывая взгляда от чудесных огоньков, висящих у него над головой и вокруг, он вступил в лес, словно в просторный зал, где вместо колонн беспорядочно возвышались могучие дубы. Он шел все дальше и дальше, будто вчуже отмечая, что туман постепенно сгущается и что его лицо и руки уже сделались влажными. Лишь бездумно сунул руки в карманы.

Светящиеся бусы тянулись в глубь леса, и везде под ногами лежал толстый ровный слой опилок, приятно пружинивших под ногами. Когда он оглянулся, оказалось, что он ушел далеко от дома. Освещенные окна были почти не видны и лишь слабыми ореолами просвечивали сквозь деревья.