И это его двенадцатилетнее тело, которое он вновь для себя открывает, становится его естеством, как будто он никогда и не покидал его, это сотканное из света тело и есть он сам — совсем голый, стоящий на цыпочках на клумбе, разбитой рядом с трейлером. Эта опасная поза дает ему возможность прижаться лицом к круглому окошку, за которым — спальня десятилетней девочки, лучистой и светловолосой, как только что спиленное дерево. Теоретически она не должна знать, что он за ней подглядывает, но по тому изяществу, с каким она раздевается, по той расчетливой невинности движений, по тому, что перед тем, как надеть ночную рубашку, она с нарочитой медлительностью складывает свою дневную одежду, оставаясь совершенно обнаженной, просто нельзя себе представить, что она даже не догадывается о его присутствии. Это их тайна, тайна настолько тайная, что они сами даже не осмеливаются владеть ею. Лазарь всматриваемся до рези в глазах, до страданий, схожих с муками голода и жажды, в чистый, теплый живот девочки, любуется розовыми бутонами, распускающимися на ее груди, взглядом маленького зверька, только что почувствовавшего силу своего предназначения, впивается в мягкую складочку, ложбинкой уходящую между ног, о сладком интимном аромате которой ему остается только догадываться, потом надолго закрывает глаза, боясь потерять сознание.

Он снова открывает глаза — миг благодати остался в прошлом. Лазарь принимает это как должное. Теперь он на балконе восьмого этажа доходного дома в Нью-Йорке, у окна спальни, где мертвым сном спит его единственная любовь, единственный человек во вселенной, который что-то для него значит, лик ее мерцает в неясных отсветах огня керосиновой лампы. Лазарь полностью раздет, одежда его валяется под ногами. В каком сне, в каком другом мире он сбросил ее с себя? Теперь он вернулся в свое двадцатичетырехлетнее тело с поджарым животом, в тугих узлах мышц, безволосое белое тело, мускулистое и худое, как у танцора, он все еще теребит хилый свой член, так и не выросший, который отказался расти, как будто преданно хранил верность единственным часам благодати, когда-либо ниспосланным Лазарю, — в тот год, когда ему исполнилось двенадцать, когда он узнал ту девочку в суматошной жизни бродячего цирка. Он понимает, что, если ему было дано вновь пережить тот момент, это знак того, что его ждет. Это воспоминание есть начало того, что придет в свое время, абсолютный миг, который застынет в его глазах в момент смерти, в нем сольются все остальные его воспоминания, и в нем они исчезнут, как в бездонном колодце. Это тот образ, на который его голубые глаза будут взирать вечно.

Случилось это двенадцать лет назад. Лазарь притаился в тени, прижав нос к окошку-иллюминатору, думая, что он в безопасности. Гитарный перебор сказал ему о том, что отец девочки находится по другую сторону трейлера. Но в тот вечер, зачарованйый зрелищем обнаженного тела, он не услышал донесшихся сзади шагов. Инспектор манежа схватил мальчика за волосы и начал жестоко избивать, а Лазарю вдруг стало нестерпимо стыдно за свою наготу. Бартакост, его отец, пивший в своем фургоне, встревожился. Он пришел туда, где били сына, и не успел еще инспектор манежа раскрыть рот, как Бартакост схватил его за воротник и ремень. Поднял его над головой и понес к росшему невдалеке дубу. Он начал методично бить инспектора манежа спиной о ствол дерева с явным намерением сломать ему позвоночник. Но тот внезапно крутанул рукой, в которой что-то блеснуло, Бартакост выронил жертву из рук и приложил руку к шее. Он обернулся и посмотрел на кучку, сбежавшихся людей. Меж пальцев у него с равными интервалами била кровь. Он пошатнулся, упал на колени, потом рухнул навзничь. Никто не посмел к нему подойти. Отец девочки — он стоял на четвереньках, тяжело дыша, на траве рядом с ним валялся нож — неотрывно смотрел на умиравшего человека диким виноватым взглядом. В тишине было слышно, как из раны хлещет кровь. Лазарь видел, как от растекавшегося красного пятна прочь уползла змея. Это длилось невероятно долго. Потом хриплое, судорожное дыхание разом стихло. Тело застыло без судорог и конвульсий. Бартакост лежал в луже собственной крови, блестевшей в осенних сумерках. Лазарь шмыгнул разбитым в кровь носом, потом провел по нему кулаком.

Но — хватит воспоминаний. Лазарь прижимается лицом к окну и внимательно разглядывает слабо освещенную спальню. Он хочет убедиться втом, что там есть на чем повеситься, — может быть, там в стену вбит крепкий гвоздь, может быть, еще что-нибудь. Да, нашел, причем рядом с постелью. Оставаясь нагишом, он достает из кармана снятых штанов струну, потом аккуратно открывает окно и ждет. Пегги недвижна, как мумия. Он входит в комнату.

Переборов угрызения совести, Ксавье решился. Он снова приспособил планки, взглянул на себя в маленький осколок зеркала, сказал себе, что плохо выглядит, совсем плохо, и вышел в коридор. У двери подруги он застыл, охваченный сомнениями. Ему послышался странный шипящий свист, как будто спускали воздушный шарик, к тому же он был очень удивлен: щель под дверью светилась так ярко, будто комната была наполнена светом. Внезапно сзади появился живший за стенкой сосед.

— В чем дело? — Мужчина задал вопрос, завязывая пояс купального халата.

— Не знаю, — проговорил Ксавье. — А что?

Мужчина подошел ближе, виду него был озадаченный, а в дверном проеме его квартиры тем временем возник силуэт встревоженной женщины, причем Ксавье даже вспомнил, что ее зовут Розетта.

— Что-то здесь не то, — сказал мужчина, приложив руку к стене. — Жарко очень. Ты знаешь, кто здесь живет?

Подручный уже хотел ответить, суетливо соображая, как бы ему убедительно солгать, когда дверь в комнату резко распахнулась, и прямо на грудь Ксавье бросилось кошмарное чудовище, охваченное ярким пламенем, какое-то пугало, осьминог, бешеная собака, дико вопившая всеми своими пятьюдесятью огнедышащими глотками.

После непродолжительной борьбы Ксавье удалось сбросить с себя судорожно изгибавшегося монстра. Подручный загасил несколько искр, тлевших на его рубашке. Розетта быстро кидала на охваченную пламенем кровать одеяла, которые с суетливой торопливостью приносили другие соседи. Все надрывно кашляли. Матрас сильно дымил. Когда приятель Розетты, который гасил пламя на чудовищном звере, закричал: «Помогите же мне, бога ради, помогите мне кто-нибудь!» — Ксавье наконец осознал, что этим существом, корчившимся от боли на полу, чей череп покрывали кровоточащие струпья, была его подруга Пегги Сью.

Ксавье стоял, будто его разбил паралич, он единственный ничего не делал в царившей суматохе среди беспорядочно суетившихся вокруг него людей. Он не мог понять, что произошло, пока не увидел обнаженного Лазаря, повесившегося на крюке, вделанном в потолок; ноги мастера покачивались над опрокинутым ночным столиком. Им пришлось отклонить его мертвое тело, держа за ноги, чтобы оно не загорелось. Окна открыли, чтобы выветрился дым. В конце концов, все, что можно было сделать, было сделано, теперь оставалось только ждать прибытия «скорой помощи» и спаателей, которым на самом деле спасать уже было почти нечего. Все семнадцать человек, в подавленном состоянии сгрудившиеся вокруг Пегги, беспомощно молчали. Надеяться было не на что разве на то, что мучения молодой женщины скоро закончатся. На тот случай, если сострадание призовет их к действию, один дряхлый старик пошел к себе, чтобы взять пистолет. Конец неотвратимо приближался, Пегги часто дышала, как загнанная гончая, иногда ее дыхание прерывалось воплем. Ее налившиеся кровью глаза стали похожи на детские стеклянные шарики, один глаз еще вращался в своей орбите в неизъяснимом ужасе. Обгоревшая кожа на запястьях у нее как-то странно пожухла и потрескалась. Пегги, точнее, все, что осталось от нее, было покрыто одеялом, но и под ним ее трясло, как человека в ванне со льдом. От губ ее и кожи на щеках мало что осталось. Обнаженные челюсти конвульсивно постукивали, нелепо и ужасающе. Над ней склонились две женщины, потом три, к ним присоединилась четвертая. В конце концов глаз застыл на одной точке, одеяло перестало подрагивать, Пегги больше не кричала.