— По крайней мере, у тебя светящаяся улыбка, — сказала Энграсия. — Ты бы видел, как красиво это смотрится.

Она не собиралась ни перед кем разыгрывать драму. Особенно перед Моррисом. Его драматизма хватит на двоих, подумала она, снова намыливаясь. Где-то очень глубоко, в глубине сердца, она не верила в то, что он ей сказал. Она хотела дать воде шанс отмыть хоть чуточку въевшегося в кожу вещества. Моррис некоторое время назад сравнил его с татуировкой. В любом случае вода шла на пользу после бессонной ночи. Купание было одним из ее удовольствий. Она не хотела выходить из душа. На самом деле она очень боялась снова встретиться лицом к лицу с мальчиками. Конечно, смерть не была большим событием в Фагуасе. Никто не надеялся дожить до старости, не строил планы на далекое будущее. Этого Моррис не мог понять, живя в обществе, где к смерти относились с тревогой, где люди со всей серьезностью и старанием делали все, чтобы прожить как можно дольше. Но, естественно, мальчишки ожидали героической смерти, и, возможно, в этом была ее миссия: обеспечить им достойную смерть, просто не позволить, чтобы свет истерзал их, лишил их ногтей, волос, чтобы погасил их, словно огонь, подпитывающийся от собственного жара.

— Нам надо найти более подходящий способ смерти мальчишкам, что-то более характерное для их возраста, — сказала она, выходя из душа, обворачивая тело полотенцем и выжимая волосы, чтобы с них не капала вода. — В этой стране молодые парни не умирают на постели.

Она хотела, чтобы Эспада ни о чем не прознали. Надо было держать это в секрете. Хорошо хоть Жозуэ не заразился. Он знал все операции так же хорошо, как и она. Хотя, конечно, Эспада попытаются осадить его, ему сложно будет обороняться, когда ее не станет.

Моррис сидел с отсутствующим взглядом. Слушал ее вполуха. Она продолжала свои излияния, чистя зубы и завязывая волосы платком. Она догадывалась, что он был измотан, без сил и глубоко опечален. Он так любил жизнь? — спросила она себя. Натянула на ноги штаны. Нет, причина не в этом. И она знала, в чем дело. После его безумной выходки, когда он измазал себя, чтобы разделить ее участь, она даже не поблагодарила его за это. Как будто даже этого не заметила. Он, наверное, ожидал, что она бросится к нему в объятия, но она только разгневалась. Энграсия могла бы дать ему пощечину, как он поступил с ней. Но она просто предпочла промолчать. Ей стоило бы простить его, сказала она себе. Принять его самоубийство как акт любви. Но это было абсурдом.

Бедный Моррис, бедный, бедненький мужчина. Она даже не обратила внимания, жаловался про себя Моррис. Такова жизнь, сказал он себе. Энграсия проигнорировала его поступок, его решение принести себя в жертву. Нет, конечно, он сделал это не только ради того, чтобы ока это оценила. Он даже в тот момент особо не думал. Ему показалось естественным сделать это. Умереть с ней, с ребятами, в лицах которых он постоянно видел лицо своего ребенка, так никогда и не появившегося у него. Но теперь, наблюдая, как она одевается, повязывает платок на голову, натягивает брюки из драпа и рубашку в клетку, ему захотелось получить ее признательность. Если она так и оставит это без внимания, его поступок вскоре покажется ему бесполезным, романтичным, абсурдным, и фосфоресцентное сияние его кожи, вместо того чтобы сблизить их, наделив их общей судьбой, будет лишь подчеркивать, обострять их обоюдное одиночество.

— Ты думаешь, я должна была бы что-нибудь сделать… — сказала Энграсия уже в гостиной, пока на плите закипал кофе. — Лучше бы ты поговорил об этом со мной и не смотрел на меня таким обвиняющим взглядом.

Ничего такого, уверил он. Она все выдумала. Почему она должна думать, что его поведение имеет к ней какое-то отношение, к тому, что она сделала или должна была сделать. А какое другое выражение она хотела увидеть? Если учесть, что им предстояло пережить, нельзя было относиться к этому так легкомысленно.

— А ты, Моррис, — сказала Энграсия, резко поворачиваясь с кофейником в руке. — Зачем ты натер себя этим порошком, зная, что он убьет нас?

Она поставила кофейник на стол, подошла к нему, обняла и с нежностью прижалась к нему.

— Как ты мог сотворить подобное, любовь моя, мой милый негритеночек!

Моррис закрыл глаза, вдохнул знакомый запах чистого белья, ее только что вымытого тела, запах ее блестящих рук с тонким налетом металла.

…Мелисандра проснулась. Провела рукой по волосам. Встала с постели и села на полу, подобрав ноги к груди, прислонилась к стене, глядя в сторону окна, где, спиной к ней, стоял Рафаэль. Почему нельзя повернуть время вспять, переиграть случившееся, распустить пряжу. Если бы по крайней мере некоторые жизненные моменты можно было изолировать. Но, переживая событие за событием, ты сам склеиваешь осколки, делая их неотделимыми. Как паук плетет паутину, прорастающую из желудка, с каждым шагом все больше запутывается и, в конце концов, запирает себя в им же сотканных нитях.

Рафаэль повернулся и начал что-то говорить, но она едва его слушала. Он собирался каким-то чудесным образом сохранить контроль над ситуацией. В конце концов он, казалось, понял, что она была где-то далеко, ушла в себя.

— Ты мне не ответила, — сказал он. — Нам надо договориться, как мы будем действовать.

— Не знаю, что мы можем сделать, — только сопереживать, — ответила она. — Нам придется выстрадать это. Мы будем обманывать себя, полагая, что мы сможем реально помочь.

Мелисандра встала и застелила матрасы простынями.

— Пойдем к Моррису и Энграсии, — сказал он. — Посмотрим, что им нужно.

Они вышли из комнаты. Во дворе возобновилась деятельность мальчишек. Те, кто предыдущей ночью разгружал контейнер на пристани, заходили в здание, везя перед собой тачки с мусорными тюками. Одна бригада обрезала проволоку, чтобы вскрыть их и классифицировать. Запах был очень резким, пахло помоями. Рафаэль заметил, что ребята наконец надели костюмы, перчатки, маски. Злополучная людская привычка, подумал он, принимать меры предосторожности, когда уже слишком поздно, после того, как случится что-то непоправимое.

Сцена оживила в нем чувство вины. Он заснул, чувствуя себя виноватым, и теперь, проснувшись, это чувство снова начинало преследовать его. «Ты не можешь судить целое общество на основании этого инцидента», — сказал он Мелисандре этой ночью. Чувство вины ничего не исправит, однако он был там единственным представителем богатства и прогресса. Моррис был другим и предпочел, кроме того, принести себя в жертву, распять себя за компанию с несчастными потребителями отбросов.

Он принялся искать глазами ребят, которые облучились, и увидел только одного из них, он стоял поодаль, намыливая мылом руки возле ведра с водой. Так же все перезаражаются, подумал он, и они в том числе. Кто мешает объявить карантин? Хотя, может, это и не нужно. Моррис, вероятно, знает. Сам Рафаэль реагировал с типичной трусостью, присущей его поколению, подразделяя мир на здоровых и больных, имеющих всё и не имеющих ничего, отметил он про себя. Мелисандра правильно подметила, что он предпочитает ретироваться, не противостоять боли. Единственное, что ему оставалось в подобном случае, повернуться к ней спиной, подумать, постараться каким-то образом вернуть контроль.