На этот вопрос иезуит не дал ответа и, как бы в знак своего удивления, потряс головой и пожал плечами.

– Ну, подумайте хорошенько и ответьте мне, – продолжала Шатору с видом беспокойства. – Лучшим средством, к которому я могу прибегнуть, будет то, что я тайно уеду… Я хочу, вы понимаете, избежать скандала, бесчестия, которое будет падать не столько на меня, сколько на самого государя.

Вынужденный отвечать, патер Перюссо начал говорить так:

– Я не могу, сударыня, знать заранее, буду ли я исповедовать больного. Я не знаю, каково состояние здоровья короля. Все мои действия зависят от его воли… Со своей стороны, я вовсе не имею дурного мнения относительно ваших отношений с королем.

– Если этими словами вы хотите мне сказать, что считаете мои отношения с королем вполне безгрешными, то на это я не постыжусь вам ответить, что вы ошибаетесь, отец мой! Мы любили друг друга – вот вам моя исповедь! Скажите же мне теперь, буду ли я, в случае смерти короля, отвечать врагам моим ссылкой… Ах, отец мой, немало у меня врагов при дворе.

Перюссо находился в таком замешательстве, что не знал, что отвечать на эти слова фаворитки.

Между тем партия министров и партия принцев твердо условились между собой: в случае если король будет исповедоваться, немедленно удалить от двора герцогиню Шатору, но если бы король не исповедался, если бы он выздоровел без исповеди, то герцогиня Шатору осталась бы, как и прежде, фавориткой, и тогда не она была бы уже удалена от двора, а патер Перюссо. Его величество взял бы тогда себе в духовники какого-нибудь францисканца, фетатинца или, быть может, августинца, что было бы очень обидно и прискорбно для общества иезуитов, которое лишилось бы, таким образом, прав управлять совестью короля.

По всем этим соображениям отец Перюссо нашел более для себя полезным ничего не отвечать герцогине и старался выиграть время. Встретив такое упорство, в разговор тогда вмешался Ришелье.

– Отец мой, – начал он, – будьте же полюбезнее в дамами. Утешьте, прошу вас, герцогиню вашим обещанием, что она без скандала удалена будет от двора, – ваше молчание беспокоит нас.

Чем более герцог уговаривал Перюссо, тем молчаливее тот становился.

– Что с вами будешь делать, отец мой? – продолжал герцог тоном и с манерами, которые были свойственны только ему. – Я вижу, вы мало чувствительны к женщинам… Красота их на вас не действует… Ну, – прибавил он, бросившись на шею священнику и крепко обнимая его, – сделайте же для меня, который всегда так любил и уважал иезуитов, то, что отцы церкви позволяли иногда духовникам королей делать при подобных обстоятельствах… Отец мой! Как мне еще вам объяснить?

Но Перюссо оставался непоколебим.

Тогда герцогиня Шатору, подойдя, в свою очередь, к священнику, сказала дрожащим голосом:

– Отец мой! Защитите меня!..

Потом, нежно взглянув на него и бросившись ему на шею, продолжала:

– Если вы хотите мне содействовать, то клянусь вам, что я удалюсь из комнаты короля во время его болезни, удалюсь навсегда!.. Если я когда-нибудь и возвращусь ко двору, то уже как друг короля, а не как его любовница. Скажу вам более: я буду вести строгий образ жизни, и вы будьте моим духовником.

Как ни заманчиво было это предложение, Перюссо не увлекся им и оставил фаворита и фаворитку в том же, как и прежде, недоумении, что их сильно беспокоило.

С не меньшим беспокойством ожидали этого дела принцы и министры – две партии, имевшие, как мы уже сказали, один общий интерес.

1744.Предположения. – Власть герцога Ришелье. – Бюллетень болезни короля. – Граф Клермонский. – Ришелье и король. – Епископ Суассонский. – – Да Пейрони. – Господин де Шансенец. – Герцог Бульонский. – Торжество врагов герцогини Шатору. – Она, равно как и сестра ее, удалено от двора. – Королева. – Герцог Шатильонский. – Дофин. – Немилость к герцогу Шатильонскому.

Партии, составившиеся при дворе, не могли, конечно, не иметь своих предположений относительно тех последствий, какие должны были произойти в случае выздоровления или смерти короля.

Действительно, если бы король умер, то набожный двор дофина и королевы одержал бы полную победу: фаворитка была бы изгнана, фаворит же лишен милости.

Но если бы король возвратился к жизни, пусть даже и без исповеди, то Ришелье и госпожа Шатору сделались бы тогда более чем когда-либо могущественными.

Поэтому партия принцев собралась на совет, и в этом совете было постановлено начать действовать решительно. Граф Клермонский объявил собранию, что, какое бы ни было ему оказано сопротивление, он все-таки проберется к королю.

Дабы понять ту власть, которую имел герцог Ришелье, надобно прежде всего сказать, что он был первым (главным) камергером двора и что ему одному присвоено было право находиться всегда в комнате короля и допускать к нему кого он сам захочет.

Это право он присвоил себе с начала болезни короля.

Дав слово во что бы то ни стало повидаться с королем, граф Клермонский явился 12 августа к дверям его покоев.

Дабы иметь возможность судить о ходе болезни короля, выпишем здесь издававшийся в то время ежедневный бюллетень.

8 августа у короля сделался сильный прилив крови к голове. В этот же день ему сделано кровопускание.

9-го королю дано слабительное.

10-го, в три часа утра, пущена кровь из ноги; вечером король чувствовал себя немного лучше.

11-го, утром, дано слабительное; вечером – кровопускание из ноги.

12-го король чувствует себя лучше, более спокоен, головная боль почти прекратилась; к вечеру сделался жар[17].

Этого-то числа, то есть когда король чувствовал себя лучше и когда головная боль у него почти прекратилась, и явился к дверям его покоев граф Клермонский.

Ришелье, по обыкновению, не хотел его впускать, но граф так сильно ударил кулаком в дверь, что обе половинки ее растворились.