– Уверен.

– Уфф! – с облегчением сказала она мистеру Дженкинсу. – Ну, это значит, что на Земле время течет куда медленнее, чем для нас, – в тысячи раз медленнее! Например, за один удар сердца Чарльза Уоллеса тут проходит лет десять.

– Но все равно, – предупредил Прогиноскес, – времени терять нельзя!

Перед ней снова встало лицо Чарльза Уоллеса – землисто-серое, с закрытыми глазами. Мальчик тяжело дышал. И мамино лицо, вытянувшееся от страданий; и доктор Луиза, застывшая в ожидании. Маленькая ручка доктора легонько касалась запястья Чарльза Уоллеса.

– Я знаю, – ответила Мег херувиму.

Ей казалось, будто меж ребер у нее свистит ледяной ветер. Ей надо быть сильной ради Чарльза Уоллеса, чтобы он мог воспользоваться ее силой. Она заставила себя сохранять спокойствие, пока и в самом деле не успокоилась.

А потом снова раскрылась мистеру Дженкинсу. Невнятные мысли, которые с трудом могли бы сойти за вникание, обтекали ее, точно мутная стоялая вода, и все же Мег понимала, что мистер Дженкинс и так более открыт с нею, чем бывал когда-либо и чем раскрывался большинству людей. Его разум содрогался, пытаясь объять тот факт, что он по-прежнему остается самим собой и в то же время сделался мельчайшей частицей ребенка, который доставлял ему так много неразрешимых и досадных проблем в школе.

Мег пыталась дать ему понять, при этом не напугав сверх меры, что как минимум один из Дженкинсов-эхтров находится с ними тут, в Иаде. Ей не хотелось даже вспоминать тот ужас, который она испытала при встрече с одним из них, однако же помочь мистеру Дженкинсу понять было необходимо.

Он откликнулся – сперва растерянно, потом испуганно, потом вдруг неожиданно ласково.

– Не стоило бы требовать от тебя, Маргарет, выносить такие вещи.

– Это еще не все! – сказала ему Мег.

Оставшееся было труднее всего: дать ему понять, что некоторые из крошечных фарандол, игривых, юрких существ, спасли ее от Дженкинса-эхтра и при этом пожертвовали собой.

Мистер Дженкинс застонал.

Мег передала от Прогиноскеса директору:

– Это все же лучше, чем позволить эхтрам их аннулировать. Так они все равно… все равно остались частью Творения.

Она обратила свое вникание на Прогиноскеса:

– А что, если эхтры кого-то аннулировали или кто-то сам себя аннулировал, то это все, навсегда?

Херувим ответил ей тьмой своего неведения.

– Но нам не обязательно это знать, Мег, – твердо сказал он ей, и тьма начала рассеиваться. – Я – херувим. И все, что мне надо знать, – это что все галактики, все звезды, все существа, и херувимы, и люди, и фарандолы, все-все сочтены и известны по Имени.

Казалось, он напевает это, убаюкивая сам себя.

Мег резко ответила ему:

– Ты Прого. Я Мег. Он мистер Дженкинс. Так что же нам теперь надо делать?

Прогиноскес встряхнулся и снова сосредоточился:

– Мистер Дженкинс не желает понимать, что есть фарандола.

– Зло есть зло, – наугад бросил мистер Дженкинс в сторону Мег. Она чувствовала, что его разум отказывается представить себе идею общения, при котором расстояния не помеха. – Мыши общаются писком, а креветки… ну, я не очень разбираюсь в биологии морских жителей, но, видимо, какие-то звуки они все же издают. Но деревья! – возмущенно воскликнул он. – Мыши, которые отращивают корни и превращаются в деревья… ты же сказала «в деревья»?

– Нет! – раздраженно ответила Мег – раздражал ее не столько мистер Дженкинс, сколько собственная неспособность все ему толком объяснить. – Фарры, они… ну, они действительно отчасти напоминают деревья, такие, первобытные. А еще они похожи на кораллы и всяких таких подводных существ.

– Но деревья же не могут разговаривать друг с другом.

– А фарры могут. Да и насчет деревьев – вы уверены?

– Ну что за ерунда!

– Мистер Дженкинс, вот когда вы идете по лесу у нас на Земле и ветер колышет вершины, у вас никогда не возникает чувства, что вы могли бы понять, о чем говорят деревья, если бы только знали как?

– Нет, никогда.

Да он и в лесу-то давным-давно не гулял. Он выходил из дома и ехал в школу, потом возвращался из школы домой, туда и обратно – за рулем… Некогда ему по лесам разгуливать…

Мег ощутила в его мысленной речи смутное сожаление и постаралась передать ему шум ветра в сосновых вершинах.

– Если зажмуриться, это похоже на океанский прибой, хотя океан от нас далеко-далеко.

Но от мистера Дженкинса в ответ пришла очередная холодная волна непонимания.

Поэтому Мег вообразила небольшую осиновую рощицу, где каждый листок дрожит и колеблется по отдельности, что-то тихо нашептывая в недвижном летнем воздухе.

– Стар я уже, – отозвался мистер Дженкинс. – Я просто слишком стар для всего этого. Я вас только задерживаю. Вернули бы вы меня обратно на Землю.

Мег уже совсем забыла, что буквально только что предлагала то же самое.

– Ну, вообще-то, Иада и находится на Земле. Она ведь внутри Чарльза Уоллеса…

– Нет уж, нет уж, – сказал мистер Дженкинс. – Это для меня чересчур. Толку с меня никакого. Сам не пойму, с чего я вдруг решил, будто смогу…

Его мысленная речь осеклась.

Сквозь его разочарование Мег вдруг почувствовала Кальвина.

– Эй, Мег! Для общения, конечно, нужны слова, а вот для приобщения – вовсе нет!

И он прислал ей краткий образ: они двое молча идут по лесу, только они, наедине друг с другом, ноги ступают почти бесшумно по рыжему ковру из сосновых иголок. Они шли молча, не касаясь друг друга, и в то же время были так близки, как только могут быть близки два человека. Они поднимались через лес наверх, навстречу яркому солнечному свету, на вершину холма. На сумахе горели рыжие свечки соцветий. Заросли горного лавра с блестящими листьями, такими темно-зелеными, что они казались почти черными на ярком солнце, теснились к стволам. Мег с Кальвином растянулись в густой, высокой траве позднего лета, лежа на спине и глядя в ослепительно-голубое небо, на котором виднелось всего несколько облачков.

Мег вспомнила, что она тогда была настолько счастлива, насколько это вообще возможно, и настолько близка к Кальвину, насколько вообще бывала к кому-то близка в своей жизни – даже к Чарльзу Уоллесу. Они были так близки, что их отдельные тела и растущие между ними ромашки и лютики не столько разделяли, сколько объединяли их, казались частью общей радости от лета, от солнца и друг от друга.

Да, пожалуй, это была чистейшая разновидность вникания!

Но мистер Дженкинс никогда в жизни не переживал подобного единения ни с одним человеком – общности настолько полной и насыщенной, что молчание говорит больше слов…

А Кальвин снова передавал ей что-то, быстро и настойчиво: