В следующий миг толстяк и девушки умолкли, чтобы промочить горло, и во внезапной тишине раздался звонкий девичий смех. То была Элеонора Никси, я сразу узнал ее голос, но сам смех очень меня удивил: слишком веселый, искренний и самозабвенный для этой женщины и этой вечеринки. Она стояла в дверях и беседовала с новым гостем — Беном Керри, который тоже смеялся. Интересно, кто так удачно пошутил? Не сразу до меня дошло, что никто не шутил, просто они чему-то рады — возможно, рады видеть друг друга. Не попрощавшись с Никси (тот о чем-то болтал с Харфнером и двумя девушками), я пошел к выходу.

— Добрый вечер, Керри!

Он удивился встрече не меньше моего. И по-моему, немного смутился.

— Привет, Доусон! Не ожидал тебя тут увидеть.

Я напомнил ему, что работаю вместе с Никси. А потом как можно более непринужденно спросил:

— Давно не был у Элингтонов?

— Давненько. Они ведь все разъехались на лето. Ева точно уезжала. А ты смог куда-нибудь выбраться? — Не дождавшись моего ответа, он затараторил: — Кстати, видел на днях твой последний очерк — по-моему, это лучшее из того, что ты пока написал. — Керри повернулся к миссис Никси, которая подошла к нам с двумя стаканами виски в руках. — Знаете, Грегори Доусон пишет для нас очень неплохие штучки. Советую вам следить за его работой. Если, конечно, вы любите читать… Но вы не любите.

— Люблю, — ответила Элеонора. — Читаю запоем!

Они оба рассмеялись: чуть тише, чем первый раз, однако так же искренне и самозабвенно. Смеясь, они смотрели друг на друга. Оба были обворожительны: Керри моложе на несколько лет, рослый, румяный, со слабинкой внутри, но могучий и крепкий снаружи; Элеонора Никси — жизнерадостная, сухощавая и грациозная, похожая на огненное колесо с цветными искрами по краям и дымящейся серединой. Что-то было неладно, разбалансированно в этой двоице, да и не следовало им так друг на друга смотреть. Я попрощался, но они как будто не услышали.

Спустя столько лет нелегко расставить во времени самые яркие события той поры. Возможно, целые недели канули в забвение, навек растворились в дыму и дожде той осени. Когда я пришел в гости к Джоку Барнистону и его сестре? Сразу после вечеринки у Никси? Не помню. Зато на мерцающей сцене моей памяти теперь возникла и полностью ее заняла чудовищная женщина, которая появилась в моей жизни лишь однажды, но запомнилась навсегда: сестра Джока Барнистона. В ту пору мы с Джоком виделись один-два раза в неделю, даже если не договаривались о встрече, и вскоре после воскресного приема у Никси Джок меня удивил (и удивил бы любого своего знакомого), как ни в чем не бывало пригласив меня поужинать с ним и его сестрой. Ее будто бы заинтересовал один мой очерк, вот она и попросила меня привести, чего на моей памяти не случалось еще ни разу. Ни Элингтоны, ни прочие его друзья не были знакомы с сестрой Джока. Все знали, что она немного не в себе, заботится о Джоке и ведет хозяйство, а он вынужден заботиться о ней, оттого и никогда не уезжает из города надолго. Из дома она не выходила — по крайней мере никто об этом не знал. Джок не распространялся о сестре. (Впрочем, он всегда шел своей дорогой, сочувствуя и помогая каждому, но неизменно оставаясь в стороне: создание с другой планеты, более древней и мудрой, чем наша.) И вдруг он пригласил меня познакомиться с этой таинственной особой. Я был поражен, польщен и сгорал от любопытства.

Они жили в мрачном особнячке на площади, что располагалась слишком близко к центру растущего города, и оттого этот район постепенно лишился респектабельности: мелкие фабриканты и торговцы соседствовали здесь с дешевыми зубными врачами, мастерами по изготовлению корсетов и гастролирующими актерами. Коридор и комнаты на первом этаже тонули в полумраке и были набиты громоздкой мебелью: огромные буфеты и массивные книжные шкафы так и норовили тебя раздавить. Я сразу решил, что Джок тут ни при чем: это его сестра, заставшая лучшие времена, не желала расставаться с фамильным богатством. Она вышла к нам не сразу, и я подумал, что она на кухне помогает готовить ужин. Однако позже я понял, что ошибался: ее невозможно было вообразить ни на одной кухне.

— Дороти, — сказал Джок, спокойный и веселый, как всегда, — познакомься, это Грегори Доусон. Помнишь, тебе понравилась его статья в «Ивнинг экспресс»?

— Конечно. — Она взяла мою протянутую руку и минуту-другую держала ее, буравя меня взглядом. — Одно или два предложения в вашем очерке меня заинтересовали… да, они мне очень понравились… весьма. — Все это она проговорила без улыбки, низким рокочущим голосом, похожим на пение далекой виолончели, глядя на меня странными темно-фиолетовыми глазами.

Мне она показалась едва ли не дьяволицей. Если бы мы встретились при каких-нибудь иных обстоятельствах, я бы дал деру. Мне было трудно допустить мысль, что эта женщина приходится кому-то сестрой (даже Джоку) и зовется Дороти. Она была высоченной и тощей, как жердь, завернутая в ярды и ярды бледно-желтой материи, — словно мы собрались на некий невообразимый викторианский пикник. В те годы женщины носили пышные прически, но Дороти даже не попыталась прикрыть свои жидкие седеющие кудри, похожие на завитки, венчающие высокую конструкцию. Это создание нельзя было представить не только на кухне, но и в любой другой комнате любого дома: она пришла из иного мира, просочилась сквозь трещину в обыденной реальности. Особенно пугало то, что при всех необыкновенных своих чертах, включая темно-фиолетовые глаза, Дороти была практически копией Джока, только удлиненной, без пола и возраста, обретающейся в дурных снах. В глубинах нашего подсознания есть дверь, которая на закате дня отворяется, чтобы впустить вот таких созданий: странных, непропорциональных, живущих на обратной стороне Луны и что-то бормочущих нам на ухо, но при этом дьявольски похожих на наших друзей.

Весь вечер, дом, обстановка, наш разговор сразу приобрели характер сновидения. Мы сели ужинать; чем угощали, я не помню — думаю, я и тогда не обратил внимания на еду. Джок разговаривал обычным непринужденным тоном, мне же было не под силу отделаться от стеснения и страха, когда напротив возвышалась чудовищная мисс Барнистон. Некоторое время она молчала, ковыряясь вилкой в тарелке, и только изредка смотрела на меня глазами, похожими на тропическую ночь.

Наконец она тихо произнесла:

— Ваша мать… она умерла, не так ли?

— Д-да… — выдавил я. — В Индии, два года назад. Отец тоже.

— Я была знакома с вашей мамой… Давным-давно. Я ее видела.

Вообще-то Дороти вполне могла быть знакома с моей матерью, в этом не было ничего странного; однако мне стало не по себе. И что значит она ее «видела»? Когда, где, как?

— А вы ведь пишете для нее, — продолжала мисс Барнистон размеренно, низким голосом, который словно доносился издалека. — Я узнала ее в ваших статьях… Помнишь, Джок? Хотя еще ничего о вас не слышала. — Она снова уставилась на меня. — Когда вы пишете… бывает ли так, что на вас находит неожиданное вдохновение… словно некая сила помогает?

Даже тогда, в юности, мне не нравился такой подход к писательству; меня страшно раздражали две категории людей — прагматики, которые при знакомстве сразу выпрашивали «экземплярчик», как они это называли, и романтики, которых интересовало, подолгу ли я «жду вдохновения». Мисс Барнистон оказалась из последних, если не считать одного нюанса.