Абу-Бекру и оставался рядом с ним на земле, пока не окончилась служба. После он еще немного посидел в садике и тихим голосом поговорил с толпой, однако напряжение сказывалось, и его потянуло на привычное ложе в покоях Айши.

Там он вздохнул: «О Аллах, помоги мне в тяжелую минуту предсмертных мук!» «Джабраил, приди поближе к своему рабу!» В то время как Айша молилась, пророк в пароксизме последних мук пробормотал: «О Аллах, дай прощение своему рабу, и не оставь его в небесах… Вечность в раю… Прости… Да, общество блаженных там, наверху!» Голова его тяжело лежала на груди у Айши. После мятежных и страстных жизненных бурь он достиг покоя. Это случилось в понедельник, 8 июня 632 года Р.Х., на десятый год Хиджры.

Так умер единственный известный в истории человек, который был сразу и законодателем, и поэтом, основателем религии и империи.

Способны ли мы представить себе чувства, охватившие этих непостоянных арабов, когда они узнали, что их пророк мертв? Можем ли мы понять, что они думали о нем и его миссии в глубине своего сердца? Десять лет он появлялся перед глазами жителей Медины, им открыты были тайны его непритязательной жизни — скромная одежда, скудный стол, отсутствие внешнего блеска, его благотворительность, его трезвость, его умеренность, его посты, молитвы, благородные советы и нежность, его доброжелательность. Люди не забыли, как он одаривал свою старую кормилицу Халиму, когда она навещала его уже взрослым; помнили его слезы на могиле нежной Амины, когда он очутился возле нее на пути из Мекки. Они вспоминали с большой любовью, какое неутешное горе охватило его, когда пришлось разлучиться с маленьким Ибрагимом, его надеждой, его сокровищем!

Могли ли они забыть его публичные проповеди? Как он внушал детям необходимость воспитывать в себе любовь, честь и смирение в отношении своих матерей,[51] не меньше, чем в отношении отцов. Как он утверждал, что муж и жена имеют равные права на любовь и привязанность друг друга; как он воздавал вдовам честь, подымая их из состояния униженности; как он ограничил число жен, которое подобало иметь мужчине. Как он вывел арабов из тьмы идолопоклонства и привел их к Аллаху, который един, и не должно делить эту честь с кем-то еще.

Помнили ли они его благородный облик, когда он проходил по улицам города, регулярно появлялся в мечети? Его прекрасные темные глаза, которые умели покорять слушателя с первой встречи, его добрую улыбку, струящуюся бороду, его хмурый взгляд, говоривший о непоколебимом нраве? Разве это лицо не запечатлелось в их памяти навек? Разве кто-нибудь спросил, отчего пророк позволил себе иметь 15 жен, когда законодательно он ограничил их число четырьмя? Кто-нибудь упрекал его за жестокость к врагам? Расспрашивал кто-нибудь про то, как «преданный» молодой человек из Мекки сделался «коварным» правителем в Медине? Ни одна душа! Они готовы были похоронить его прегрешения вместе с ним в могиле, если бы, конечно, признали, что они у него есть. Будь даже они и расположены к критике, ни один араб не обвинил бы Мухаммеда в коварстве либо жестокости. И они не могли бы думать о нем иначе как о посланном небом пророке.

Его честность была понятна и общедоступна, невзирая на приходившиеся кстати «откровения», которые подозрительно удачно позволяли проводить в жизнь его собственные желания.[52] Какие бы изъяны мы ни заметили в нем — а мы можем позволить себе быть более критичными, нежели его последователи, — то будут изъяны характера типичного араба VII столетия. Никто не утверждал, что Мухаммед — совершенство. У него человеческие слабости, на них его толкало само его положение. И это положение, по большому счету, он создал себе сам. Он извлек кое-что из искаженного иудаизма, немногое — из ранней, еще малоразвитой стадии христианства, и этим, при всем своем неведении, он воспользовался, чтобы сформировать моральный и общественный кодекс, который, как он верил (и верил до конца) позволит Аллаху возродить весь мир. Его учение было замарано полигамией, осквернено рабством, но и, несмотря на эти два момента, оно было несомненным шагом вперед по сравнению с тем, что ему предшествовало. Оно было кровавым, ненависть делала его невыносимо жестоким. Но еще не наступило время, спустя века, когда все христиане, призываемые милосердным законом своего Господа и учителя, законом всеобщей любви, на протяжении столетий действовали сообразно закону, который дозволял прямую ненависть ко всем тем, кто пребывал за пределами их собственной веры.

Что мы можем возразить против Мухаммеда, представившего Аллаха, милостивого и милосердного, Единого Бога, противопоставив его сотням и сотням божков из арабского пантеона? Была ли идея Аллаха оригинальной в глазах его соплеменников? Казалась ли она им подлинным откровением? Не являла ли она величие разума Мухаммеда, который, из имевшегося в его распоряжении материала, разработал идею столь возвышенную — и такую необычную, в свете его ранних воззрений? Та сила духа, с которой Мухаммед разоблачил неизбежное зло идолопоклонства, подвела его к возможности ниспровергнуть полигамию и возвысить женщину и сделать, таким образом, ислам великим аргументом в пользу добра на все последующие времена. Не доказывалась ли его искренность еще и тем, с какой твердостью он до последнего вздоха цеплялся за единственную великую идею всей своей жизни? Будь он не просто человеком, он бы увидел ошибочность в том, чтобы утвердить религию столь негибкую, столь непрогрессивную, законы столь косные и неприспособленные для будущего, давая ее народу, которому — как ему казалось — суждено править всем миром на все времена.[53]

Реформы, которые он ввел, были относительны, а не абсолютны. Они высоко подняли значимость Мекки и всей Аравии, но они были ниже, если он только догадывался, чем совершенный закон чистоты и любви, введенный тем, кто был более велик, чем он. Несчастье его в том, что он не застал христианство в полном его расцвете, и таким же несчастьем это обстоятельство стало и для всех его последователей в дальнейшем.[54] Иса для него не был совершенным человеком, каким был Иисус. И все же, хотя он смотрел на него сквозь призму выродившегося, вульгаризированного аравийского христианства, признававшего Троицу, в его сознании тот предстает подлинным Духом и Словом Аллаха, достойным почитания и поклонения апостолом, хотя бы и не Сыном Божьим. Ничего большего не следовало ожидать от Мухаммеда, отрицавшего чудеса.