вернулась домой с побитым видом и маленькой переноской в руках. Она уже отрепетировала каждую Оксанину гримасу, каждый прищур, изгиб темно накрашенных губ, и была уверена, что на Оксанино:

— Нет. Вези обратно, — молча выйдет из прихожей, но все оказалось гораздо проще. Они втроем возвращались на молоковозе, Сафар рассказывал что-то неважное и смешное, а у Маши не было сил даже улыбнуться ему. Она гладила переноску сквозь простыню и уверяла себя, что справится. Удивляло даже, как мысли об Оксане и Сахарке оттесняли эти ромашковые носки, зачем он их вообще заметил, зачем растер тонкую вязку пальцами, будто проверяя, окоченевшие или нет, а они были твердые, как бетон…

Оксана вышла с бокалом вина в руках. Каждый вечер в последние дни она встречала Машу с одним и тем же бокалом, и вино в нем будто не заканчивалось. Кислый дешевый запах, от которого чесалось в ноздрях, впитывался в ковры и обои.

— Голодная? — спросила Оксана с порога и прищурилась: — Чего принесла?.. Кота?

Маша подобралась, глянула прямо и с вызовом, кивнула.

Оксана пожала плечом и вернулась на кухню.

Даже не поверилось поначалу, видимо, это сон — Маша скрючилась на сиденье молоковоза, положила голову на переноску, на холодные тряпки и висит на ремне безопасности, ее треплет из стороны в сторону, но… Нет, все же правда. Маша пришла ужинать с переноской под мышкой — она хотела достать Сахарка, показать всю серьезность своих намерений, но кот шипел и не давался. Измерили сахар: Маша сгорбилась, увидев огромные цифры на дисплее глюкометра, вспомнила недобрым словом пирожок.

— Лысый? — Оксана снова отхлебнула вина.

— Да. Старенький, надо уколы ему покупать…

— Это ты у Димы проси.

И все. Маша разогрела еду, сунула Сахарку немного вареной в мундире картошки, попила чай. Ей все казалось, что Оксана поставила ее, Машу, на паузу — сейчас ворвется на кухню и, не повышая голоса, сделает так, что завтра же Маша поедет в приют и стыдливо оставит кота на пустом первом этаже, даже записку не напишет. Юрина тетка доказывала: лет мало, мозгов нет, зачем тебе больное животное, да еще и без родителей приперлась — самоволка, выставят тебя из дому с ним, и правильно сделают, недели не продержишься. Маша пунцовела ушами и доказывала, что справится: что сама себе колет инсулин, что привыкла заботиться о всех вокруг, что не может по-другому. Рассказала даже немного об Анне Ильиничне, хоть и не хотела — стыдным и горьким казалось вспоминать о старушке и ее любви, столь огромной, что даже поделенная на четыре части она занимала все Машины мысли. Заступился и Стас — сказал, что пусть хотя бы попробует, денег-то с них за это не возьмут, а вот вредный Сахарок уедет подальше.

Тетя пообещала приехать с инспекцией и потребовала, чтобы назавтра же ей позвонил кто-то из Машинных родителей.

— Они не родители, а опекуны, — от злости и бессилия рубанула Маша, но тетю это не смутило:

— Да хоть птеродактили. Мне надо убедиться, что они согласны покупать лекарства дорогущие, и вообще животное спасать.

Маша пообещала бы все на свете. Она выслушала кучу заверений в том, что силенок у нее не хватит, и только больше уверилась в своих планах. Подписала столько бумаг, будто собиралась взять ребенка, а не кота — это хорошо еще, что денег не попросили. Отдали ей несколько пакетиков диетического корма, переноску на пару дней, даже простыни и тряпки нашли. Тетя печально трясла головой:

— Дети ж вы дети…

— Не брюзжи, — хмурился Стас.

Маша вышла из приюта выжатая, выпотрошенная, но глянула на медленно сыплющий снег, который не долетал до земли, прижала к груди переноску и почувствовала такой жар, такое безотчетное и явное счастье, что захотелось вернуться и расцеловать в обе щеки и Стаса, и вредную его тетю. Оставалось лишь пережить препирательства с Оксаной, которые с каждым метром приближения к дому казались все невыносимей и яростней, но первый и самый важный шаг Маша сделала — Сахарок был с ней.

А тут тишина, спокойствие. Негромкое чавканье в переноске (потом Сахарка всю ночь рвало этой картошкой, а до Маши дошло, что она совсем забыла про диетический корм в пакетиках), приглушенный кухонный свет и Оксана, которая так и не вернулась из комнаты. Маша несколько раз вымыла руки под теплой водой, выпила отвар шиповника, чтобы хоть немного справиться с гипергликемией, немного поела сама — аппетита не было.

Папа ждал ее в большой комнате: сидел в кресле, зажмурив глаза, и прислушивался. Его идеально гладкая, только что выбритая голова чуть светилась, будто внутри зажгли лампочку — папа ненавидел застрявшие в стоке волосы, волоски на подушке и на полу, а поэтому сражался с шевелюрой упрямо и самозабвенно, пару раз даже, увлекшись, сбривал брови подчистую, но Оксана поговорила с ним, и «эта дурость прошла».

— Чего слушаешь? — спросила Маша издалека, прижав к груди переноску.

— Дом, — папа едва разомкнул губы, — пойдем, вместе со мной послушаешь.

Раньше Маша вскарабкалась бы к нему на колени, но сейчас такая туша вдавила бы худенького отца в подушки по самый подбородок, а поэтому Маша устроилась на твердом подлокотнике. Папа чуть сдвинулся вбок, освобождая ей место, выдохнул, словно Маша потревожила невидимую музыку дома. Она взгромоздилась на кресло, как облезлый потрепанный грифон, поскрипела, зажмурилась.

Возился в переноске Сахарок. Булькало вино из картонной коробки, все громче бормотал телевизор, шипел паром утюг — видимо, Оксана гладила рубашки на завтра. На улице прогрохотала и сразу же затихла музыка, кажется, шансон из проезжающего такси, процокали каблуки по мокрому асфальту.

— Слышишь? — спросил папа негромко, бессильный наполнить легкие воздухом.

— Нет, — честно призналась ему Маша.

Папа был одним из немногих, перед кем она не скрывалась и не боялась говорить то, что думает на самом деле. По сути, он оставался почти единственным — чем-то Маша могла поделиться с Сафаром, что-то доверить доброй Дане, но ближе папы у нее никого не было.

— И фиг бы с ним тогда, с домом, — папа открыл серые, вечно спокойные глаза. — Вода шумит, стиралка у кого-то работает, новости… Музыка обыденного. Потом еще послушаем. А сейчас показывай, что за чудо-юдо ты принесла.

Папа, конечно, был Маше неродным, но если Оксана звалась исключительно Оксаной (по-другому язык не поворачивался), то папа с первого дня, как Машу забрали в новый дом, стал папой, и она даже забывала порой, как зовут его по-настоящему, не по-родительски. Он был первым, кто примчался в больницу со всеми ее документами, документами своего старшего брата