Через несколько месяцев, в дни годовщины советского вторжения, народная милиция[30] и армейские подразделения безжалостно — слезоточивым газом, ударами резиновых дубинок — разгоняли на той же Вацлавской площади и по всему пражскому Новому городу митинги протеста. Пять человек погибли, сотни получили ранения, две с половиной тысячи человек были арестованы, и десятки тысяч наказаны — тюремными сроками, увольнениями с работы, исключениями из партии или университетов. Накрепко закрылась западная чехословацкая граница: сразу после поражения Пражской весны выезд из страны еще оставался относительно свободным.

Армада Варшавского договора — 27 сухопутных дивизий и одна воздушная армия — ретировалась из Чехословакии в конце осени 1968-го; почти стотысячный вооруженный контингент, советская Центральная группа войск, задержался почти на четверть века. Но в конце концов сбылось пророчество поэта Ярослава Сейферта. Выступая в телеэфире в октябре 1968 года, Сейферт сказал: «Мы подняли на пьедестал танк, в мае 45-го освободивший Прагу. Вот точно так же в один прекрасный день мы выставим танки советских оккупантов за пределы наших границ». Это и случилось в 1991 году, как будто вновь вмешалась нумерология: 1968+23. А Сейферта вскоре после его смелого телевыступления сместили с должности председателя Союза писателей Чехословакии. Многие годы он публиковался в основном в самиздате и за границей, несмотря на то, что в 1984 году стал лауреатом Нобелевской премии в области литературы, с формулировкой «за стихи, свидетельствующие о независимости духа». Первый после увядания Пражской весны сборник стихов Сейферта называется «Чумной столб» (в русской переводческой традиции — «Памятник чуме»).

В СССР конца 1960-х полагали границей своего безраздельного влияния западный фронтир Восточного блока, и пролитую в боях за освобождение Центральной Европы от нацистов кровь советских солдат их волевые генералы и партийные руководители считали достаточным основанием для ограничения суверенитета что ЧССР, что ПНР, что ГДР, что ВНР, помните еще такие аббревиатуры? В Праге то и дело слышались упреждающие окрики из кремлевских окон: чехословацкую реформу раскритиковали на заседании руководителей шести братских партий в Дрездене 23 марта 1968 года, потом в согласованном в Варшаве 15 июля письме руководству КПЧ, потом Брежнев стращал «нашего Сашу» в железнодорожном вагоне и в Доме культуры пограничной словацкой станции Чьерна-над-Тисоу. 3 августа на очередном коммунистическом саммите в Братиславе лидеры КПЧ снова поклялись в верности марксизму-ленинизму и пролетарскому интернационализму, не подозревая, что карты вторжения уже раскинуты по московским маршальским столам и расчерчены красно-синими карандашными стрелками. В 1992 году я по журналистским делам встретился с одним только что вышедшим в политический тираж членом ЦК КПСС, имевшим в свое время прямое отношение к выработке «доктрины Брежнева». «Мы их крепко держали за фалды!» — со знанием дела и с сожалением по поводу того, что дело закончилось, сказал мне этот враз постаревший и сдувшийся после крушения СССР коммунистический работник.

Подъезд пражского пассажа Lucerna со стороны Штепанской улицы

Действительность Пражской весны и августовской военной операции «Дунай» подтвердила, что в Чехословакии русской опасности не ждали и до конца не понимали механизмов советского имперского мышления. Чехи и словаки пытались усовестить рязанских и сибирских солдатиков прямо на городских улицах, вторжение называли контрреволюцией, скандировали: «Дедушка Мороз оружие принес!» В Либереце несколько смельчаков умудрились вывесить на шпиле городской ратуши черные траурные ленты. Мне известен по крайней мере один дом в центре Праги, в районе Подоли, на стене которого до сих пор сохранилась (или ее восстановили) надпись с отчаянной просьбой «Иван, иди домой!».

Но силы были неравны, Иван ничего не слышал и домой не спешил. Западные страны возмущались по поводу вторжения, в Москве на демонстрацию протеста под лозунгом «За вашу и нашу свободу!» на Красную площадь вышли восемь человек: советскому обществу тогда (как и российскому теперь) не была свойственна высокая степень саморефлексии. При сопротивлении вторжению погибли 137 граждан Чехословакии, еще примерно 500 человек получили ранения. Александр Дубчек, вместе с другими членами своего ЦК вывезенный в Москву и подписавший там нужный «кремлевским» протокол с оправданием ввода войск на чужую территорию как предпринятую «в интересах социализма» вынужденную меру, продержался у власти до апреля 1969 года. На посту первого секретаря вскоре после чехословацкого хоккейного триумфа его сменил «верный ленинец» Густав Гусак, главный человек в очках и шляпе. XIV съезд КПЧ, который партийные реформаторы готовили на осень 1968-го, перенесли на два с половиной года. К тому моменту Чехословакия уже надежно стояла в общем советском строю и двигалась «ленинской дорогой к дальнейшему развитию социалистической Родины».

В компартии провели основательную чистку. Дубчек до выхода на пенсию работал механизатором в лесничестве на востоке Словакии. Зденек Млынарж ухаживал в пражском Музее энтомологии за коллекциями жуков и бабочек. Главный редактор газеты Literární noviny Милан Юнгманн, принявший решение о публикации манифеста «Две тысячи слов», стал чистильщиком ковров. До «конца социализма» из страны эмигрировало более 300 тысяч человек, а Милан Кундера через полтора десятилетия после вторжения опубликовал на французском языке свой ставший знаменитым роман «Невыносимая легкость бытия». Эта книга об отчаянии борьбы, сексе, политике, нравах пражской богемы и свободе в условиях несвободы мгновенно стала популярной классикой, она разобрана на цитаты и в конце 1980-х экранизирована в голливудском стиле. Симпатичной собаке главных героев повествования, любителей русской литературы Томаша и Терезы, Кундера присвоил кличку Каренин.

Староместская башня Карлова моста и храм Святого Франциска Ассизского

Многим чехам термин «Пражская весна» не нравится. Считается, что это определение придумали западные журналисты — может быть, с аллюзией на революционные события 1848 года, которые в европейской истории принято связывать с надеждой и возрождением. Из XXI века чехословацкая попытка реформы выглядит прежде всего моральным движением и духовным подвигом, хотя и они много значат. Млынарж, один из прорабов Пражской весны, так описывал ее главную побудительную причину: «Жить в страхе, действуя как надо, а не как считаешь правильным, трудно и индивидууму, и группе людей, и народу. Поэтому воскрешением кажется само избавление от такого страха». Но надежда угасла, возрождения не случилось. Все завершилось проигрышем реформаторов, иностранным вторжением, ползучим партийным переворотом. Железный занавес так называемой нормализации оставил Чехословакию в советском загоне. В Праге и Остраве, в Братиславе и Кошице воцарились общественный скептицизм, экзистенциальные тоска и одиночество. Чехи и словаки, переживавшие вторую за XX век оккупацию, советскую после нацистской, снова смирились с поражением — без вооруженной борьбы, оказывая пассивное нравственное сопротивление, и осознание горького факта бессилия впрыснуло психологический яд в вены целых поколений. Как там сказал герой Шиллера? «Где свободы много, там много заблуждений…»