— Будет иначе.

— Нет, не будет. Сам знаешь — не будет. Ведь то, что я называю «вот-вот», для других — вот: мелочь, пустяк, легкая разминка.

— Ты не права.

— Права… Питер, ты бы не мог… Ты бы не мог в следующий раз делать это резче?

Пожалуйста. В следующий раз я делал это резче, мягче, быстрее, медленнее, глубже, не так глубоко, повыше, пониже, сильнее, слабее, вот так. Миссис Сьюзен Сибари Макколл с Парк-авеню города Принстон искренне пыталась прыгнуть выше головы, да куда там. Всей ее смелости, ненасытности и испорченности хватало только на шепот с отведенными в сторону глазами: «Давай в другой раз попробуем…» — «Ну же, Сьюзи, только скажи как». — «Может быть, ты попробуешь сзади — но постарайся, чтобы мне не было больно». Что поделаешь, амфетамин, белладонна, овалтин и тонны других таблеток, поглощаемых с младых ногтей, не способствовали пробуждению страсти у благовоспитанной девочки; она всегда слушалась маму, папа ее всегда баловал; по отцовской линии богатая благочестивая семья состояла в родстве с одним членом сената Соединенных Штатов и послом в Великобритании, а по материнской — с промышленниками, крупными еще в прошлом веке. И все-таки прогресс был налицо: Сьюзен уже хотелось, чтобы ей хотелось. Но какими усилиями достигалось желание желания! Нагрузки оказались слишком высоки. Честно говоря, к концу третьего года затянувшегося романа мы оба были совершенно измотаны и шли в постель, как на работу. Ура! Благодаря продолжающейся войне, наше предприятие получило крупный оборонный заказ; каждый день мы выходим в ночную смену за отличные сверхурочные, к тому же мы трудимся ради общего блага. Но, Господи, сделай так, чтобы война поскорее окончилась, и черт с ними, с деньгами и общим благоденствием!

Сейчас, по прошествии времени, в голову приходит мысль, что Сьюзен, вероятно, была права и мне стоило перестать беспокоиться о ее оргазме. Когда я впервые завел о нем речь, она отмахнулась: «Оставь. Лично мне и так хорошо». — «Нет, тебе так не хорошо — или хорошо, но не так». Она спросила: «Но ведь это не мешает тебе получать свое удовольствие?» Я ответил, что меня заботит вовсе не мое удовольствие. «Ой, скажите, что за самоотверженность! — хмыкнула Сьюзен. — Какая тебе разница?» Разницу, объяснил я, должна почувствовать она, а не я. «Мой добрый самаритянин, облегчающий муки тех, кто страждет от сексуальной неудовлетворенности! Я не нимфоманка и никогда этим не страдала. Я такая, какая есть, и если кого-то это не устраивает…» — «Тебя-то устраивает?» — «Нет!» — резко отозвалась она, и из глаз выкатились две слезинки. Так начались затяжные сражения, в которых противоборствующие стороны были ближайшими союзниками.

С этой проблемой я сталкивался не впервые. Морин тоже не могла как следует кончить. Но она относила отсутствие оргазма исключительно на счет моего эгоизма. Так и сказала. Однако не сразу: со свойственной ей лживостью она довольно долго делала вид, что все не просто в порядке, а лучше и быть не может. О, эта лавина страсти, перед которой любые преграды — ничто! Целый год я был слушателем неистовых воплей, достигавших апогея тютелька в тютельку к моменту моего семяизвержения; сладкие судороги мужа не шли ни в какое сравнение с исступленными корчами жены. Поверьте, я был немало удивлен (не то слово, совсем не то слово!), когда Морин, презрительно кривя губы, изволила сообщить следующее о моих мужских способностях: прозаик Тернопол — жалкое (и в этом смысле тоже) ничтожество, и, заботясь о его душевном равновесии, партнерша волей-неволей вынуждена разыгрывать комедию бурных оргазмов; но когда-то настает пора кончать (не в этом смысле, увы, не в этом) — нельзя вечно лицедействовать ради повышения самооценки ни к чему не годного эгоиста. Все это я выслушивал при каждой ссоре. Даже скотина Мецик, ее первый муж, даже педераст Уокер, пришедший ему на смену, были куда толковее, и уж, во всяком случае, с ними не приходилось придуриваться…

Полоумная сука (не знаю, часто ли вдовцы поминают так своих усопших жен), смерть — слишком легкий исход. Тебе при жизни по праву полагалась бы преисподняя со всем ее пламенем и серой! Сатана с его воинством — при жизни! Отмщение — при жизни! О Морин, будь я Данте, для тебя нашелся бы подходящий круг в моем аду!

И все же чушь, которую с презрительным видом изрекала Морин, до некоторой степени изменила мое мнение о себе.

Оставаясь до конца честным, следует, наверное, признать, что доброе самаритянство по отношению к Сьюзен было своего рода попыткой избавиться от комплекса неполноценности, внушенного прежней супругой. Не надо меня учить; я сам научу кого хочешь.

Но не это главное. Сильнее всего в Сьюзен меня привлекало полное отличие от Морин, с которой мы всего год как расстались. Ночь и день. Черное и белое. Жесткость, озлобленность, бесцеремонность. Мягкость, доброжелательность, деликатность. Я слишком хорошо еще помнил громоподобные скандалы с немыслимыми обвинениями, неутомимость во вражде и неуемное желание сделать больно. А тут — сдержанность, застенчивость, такт. Для Сьюзен Макколл повышенный голос в разговоре, пусть даже с самым близким человеком, был невозможен, как локти на обеденном столе. Так не делают — вот и все. Чувствуя себя несчастной, она не искала виновных. Ее горе было только ее горем. Маленькая бедная богатая девочка. Не стоит тревожиться. Извините, если невольно доставила вам неудобство… Но тревожилась-то — она, беспокойство доставляли — ей. А Сьюзен безропотно забивалась в угол. Миссис Тернопол и миссис Макколл… Все-таки сходство было: обе они напоминали перепуганных подростков во время уличной драки. Но один (одна), не видя иного спасения, бросался, набычив голову, в эпицентр потасовки, а другой (другая) принимал на себя удары, бессильно опустив руки и даже не пытаясь защититься. Морин хотела заполучить от жизни все — и любой ценой. Сьюзен, казалось бы, не стремилась ни к чему — кроме таблеток. Негромкий голос. Привычка отводить кроткий смущенный взгляд от собеседника. Крендель каштановых волос на затылке, над тонкой нежной шеей. Две слезинки — по одной на глаз… Морин и Сьюзен были из разных племен. И то и другое — племена страдальцев.

Я страдал тоже. Но… Живя с Морин, я страдал из-за Морин; со Сьюзен я страдал вместе со Сьюзен. Боюсь сказать, что тяжелее. Я хотел, но не мог помочь миссис Макколл — тягостное чувство. Она боролась за счастье с самой собой; победа неминуемо оборачивалась поражением.

Да, трогательная, да, милая, да, сдержанная, мягкая, доброжелательная, деликатная — не слишком ли много для меня? Или слишком мало. Я знаю, какая мне нужна жена (если мне нужна жена): женщина-опора, ибо я хром. Женщина-поводырь, ибо я слеп. Женщина, в которой я буду уверен, ибо я не уверен ни в чем. И если на белом свете не сыщется такого существа, а таких, может быть, и нет на белом свете, то незачем мне жениться. Пусть все остается, как есть. Хуже не будет, потому что хуже не бывает.

Итак, либо вступить со Сьюзен в законный брак и сделать ее тридцатипятилетней матерью, либо расстаться — и как можно скорей, пока она не вышла, по терминологии доктора Монтегю, из репродуктивного возраста. Третьего не дано. Впрочем, и первого тоже. Почти всю сознательную жизнь я воевал: сначала с Морин, потом с бракоразводным законодательством штата Нью-Йорк, словно специально устроенным так, чтобы ей удобнее было топтаться по мне грязными подошвами своих «моральных принципов»; я устал. Что-то во мне надломилось. Для второй попытки не осталось ни сил, ни решимости, ни желания. А Сьюзен найдет для процесса репродукции кого-нибудь другого: посмелее меня, посильнее, побезумней.