— Вы заблуждаетесь, вы глубоко заблуждаетесь на наш со Сьюзен счет.

Я вышел в сад и тихонько направился к топчану. Раскинувшееся на нем тело было знакомо мне не хуже собственного.

— Я ухожу.

Сьюзен широко раскрыла глаза и сразу же снова зажмурилась от прямого солнечного света. Смежив веки, вдруг засмеялась раскованно и вызывающе. Безжизненная рука ожила, приподнялась, легла на штанину и решительно двинулась вверх между моих ног. Поезд следует без остановок. Конечная станция — Член. Мизансцена выстроилась. Немая сцена. Ее лицо оставалось бесстрастным. Я не шелохнулся. Подошедшая миссис Сибари буравила взором конечную станцию. Прошла, наверное, минута.

— Давай, уходи, ну же! — выдохнула Сьюзен, села на топчане и припала щекой к моим брюкам — туда, где уже покоилась рука.

— О, я заблуждаюсь, я глубоко заблуждаюсь на ваш со Сьюзен счет, — обреченно и одновременно язвительно процитировала близко к тексту миссис Сибари.

Я сделал шаг назад, повернулся и ушел.

Когда мы познакомились, Сьюзен только-только исполнилось тридцать. Уже одиннадцать лет она жила на углу Парк-авеню и Семьдесят девятой улицы в квартире, унаследованной вместе с инкрустированной мебелью в стиле восемнадцатого века, тяжелыми бархатными драпировками, пышными коврами и двумя миллионами в акциях «Макколл энд Макги Индастриз». Перед этим одиннадцать месяцев — со дня свадьбы — Сьюзен обитала здесь же с мужем, но однажды, когда он возвращался с заседания совета директоров, самолет врезался в склон горы на подлете к штату Нью-Йорк. Все говорили (кроме ее отца, который вообще был молчалив), что девочке фантастически повезло с браком: даже оплата двух семестров в колледже была для ее родителей некоторой проблемой. Сьюзен (ее слова) не испытывала к Макколлу особой любви, но гибель его тяжко переживала. Сразу же после похорон, решив, что все шансы исчерпаны, она забралась в постель (вместо чулана) и практически не покидала свое печальное лежбище весь месяц траура. Кончилось тем, что ее направили на «оздоровительную ферму» в Баксе, официально именующуюся Школой здорового образа жизни, где Сьюзен полгода проходила курс трудотерапии. Ее отец хотел, чтобы по окончании лечения дочь вернулась на Мерсер-стрит, но врач в Школе придерживался другого мнения. Он вел с пациенткой долгие беседы о самоидентификации личности, о трезвом взгляде на реальность, об ответственности индивидуума за собственную судьбу и убедил-таки Сьюзен в необходимости начать автономное существование на углу Парк-авеню и Семьдесят девятой, хотя сама она предпочла бы обосноваться в Принстоне у обожаемого отца, помогать ему с библиографией, ужинать с ним в ближайшем ресторанчике, по выходным вместе гулять вдоль канала. Может быть, она даже пошла бы наперекор врачу, но жизнь в Принстоне с отцом неминуемо означала жизнь в Принстоне с матерью, под ее неусыпным оком, один взгляд которого приводил Сьюзен в ужас.

Замужние соседки по манхэттенскому жилищу, дамы богатые и вечно чем-то занятые, сразу же стали использовать двадцатилетнюю праздную вдову в своих целях, нагружая ее (чтобы бедняжка не скучала) разными поручениями. Просьб хватало на всю неделю, а по воскресеньям и праздникам Сьюзен отправлялась с соседскими детишками-школьниками в планетарий или за город, следя, чтобы они не потеряли шарфов и не опоздали домой к ужину (на который и ее, усталую и раскрасневшуюся после прогулки, тоже приглашали — иногда). Дети подрастали, появлялись новые — и так продолжалось одиннадцать лет. Периодически Сьюзен поступала на вечернее отделение университета. Она подробно конспектировала все, что говорили преподаватели, скрупулезно прочитывала всю рекомендованную литературу, но постепенно ее начинал одолевать страх: вдруг профессор задаст какой-нибудь вопрос. В ужасе от такой перспективы Сьюзен переставала посещать лекции; поначалу занималась дома сама, а потом учение кончалось. Все эти одиннадцать лет она не испытывала недостатка в мужчинах. Знакомство обычно происходило так. Сьюзен получает приглашение на благотворительный обед с последующими танцами. Организаторша вечера, одержимая идеей оказывать поддержку всему на свете, знакомит одинокую молодую женщину со своим племянником или кузеном. Следуют танцы и все последующее. Просто и буднично; скоро Сьюзен даже перестали требоваться восемь миллиграммов милтауна, чтобы «справиться с собой». Она раздвигает ноги; он делает все последующее. Иногда племянники-кузены (а может быть, заботливые благотворительницы) присылали наутро цветы. Сьюзен складывала сопроводительные визитные карточки в папку с конспектами университетских лекций. «Я позвоню. Незабываемая ночь. Целую. А.». Или Б. Или В.

Или летом раздавался стук в дверь. Сосед. «Не хотите ли вместе пообедать? Моей жены нет в городе». Ну да, пока была, Сьюзен выполняла ее поручения и гуляла с детьми. Жены нарадоваться не могли безотказной вдовушке, а мужья и сами не дураки положить взгляд на рыжеволосую молодую особу в обтягивающем платье, ножки ничего себе, особенно когда садится в такси или выбирается из него с полными пакетами покупок. Один из таких верных супругов, владелец инвестиционного банка, представительный и обаятельный («На папу похож», — описала мне его тридцатилетняя Сьюзен не моргнув глазом), подарил ей перед возвращением жены новую электрическую плиту, чтобы помалкивала. Напрасная трата — Сьюзен и не думала трепать языком, а плита в квартире была подходящая, они с Джейми специально советовались с дизайнером, какую выбрать. Но, боясь обидеть соседа, миссис Макколл выбросила старую. И что интересно: ни один из соседей, скрашивавших со Сьюзен летнее одиночество, и в мыслях не держал уйти из смертельно опостылевшей семьи к богатой и красивой молодой женщине. Что уж тут удивляться самооценке, сложившейся у Сьюзен.

Я тоже не собирался жениться. И тем не менее каждый вечер вновь и вновь возвращался в ее квартиру, и мы были вместе: я здесь ел, я здесь читал — я здесь жил. Чем отличался от господ А, Б, В, Г или Д. Каждому из них с лихвой хватало одной ночи, чтобы удостовериться в своей мужской состоятельности и умении вести полноценную жизнь. Я же в дополнительных доказательствах не нуждался — тридцатилетний писатель, увенчанный престижными наградами и почти славой. Я восседал за обедом в кресле Джейми, похожем на трон, а Сьюзен, как гейша, прислуживала мне. Я брился замечательными лезвиями фирмы «Ролле», приобретенными когда-то Джейми с запасом (да еще с каким!); мои полотенца сушились на батарее электрического отопления, поставленной Джейми; зеркало в ванной безропотно отражало меня — как сначала Джейми, а потом черт-те кого, одного за другим. Я читал, развалившись на тахте, которую Джейми подарила мать по случаю его двадцать второго (и последнего) дня рождения. Я потягивал коллекционные вина из запасов Джейми — все эти годы они хранились при специальной температуре в большом баре с кондиционером, так что в любой момент покойник мог спокойно восстать из гроба и попросить бокал обожаемого им ричбурга, Сьюзен всегда была к этому готова. Промочив под дождем туфли, я вставлял в них его деревянные распялки, а озябшие ноги погружал в его бархатные шлепанцы от Триплера. Я пользовался при необходимости его рубашками. Я взвешивался на его весах. Я помирал от тоски в обществе его жены. Которая ничего от меня не хотела.