— Ублюдки! -выругался он, морщась от боли в разбитых губах. — Дерьмовые ублюдки!

Он встал на ноги и заковылял прочь, прижимая к груди арбалет и не соображая, что идет совсем не в том направлении. Он спотыкался о корни, царапался о деревья, и стон, перешедший в завывания, гнал его вперед. Микки вытащил из кармана брюк скомканный носовой платок и приложил к рассеченной губе, чтобы остановить кровь; слезы застилали глаза, еще больше затрудняя видимость.

— Денни! -снова крикнул он, уже не думая, что его может услышать лесник или кто-нибудь еще, устроивший эту жуткую шутку. — Деннн-ни-и-иссс!

Он споткнулся, пополз и его палец, скользнув через скобу арбалета, нажал курок. Микки услышал, как стрела вошла в ствол дерева в нескольких ярдах впереди.

Бормоча ругательства и охваченный паникой, он полез в мешок на плече за другой стрелой. Хотя дома он сто раз сидел в шкафу, привыкая к темноте, его пальцы не слушались указаний головы. Он даже умудрился выронить стрелу, и ее пришлось искать в пыльной земле, но в конце концов арбалет был заряжен, Микки снова встал на ноги и похромал по лесу, прерывисто дыша, что-то бормоча и всхлипывая.

Довольно скоро он набрел на поляну, где мерцал странный свет. Микки быстро заморгал, чтобы лучше видеть. Его онемевший рот открылся, а глаза вдавились в глазницы, когда внутри странного свечения он увидел две бледные голые фигуры, нелепые, как будто они были наскоро склеены или связаны, и некоторые части плохо подошли — вроде повернутой не в ту сторону ступни, ягодицы, висящей на нескольких нитях, или плеча, слишком развернутого назад. Одна голова начала поворачиваться, чтобы посмотреть на него, но Микки не хотел этого, он не хотел, чтобы этоувидело его и решило познакомиться. Нет, ему совсем не хотелось этого.

Арбалет был уже нацелен. И Микки пришлось опять нажать курок, на этот раз преднамеренно. Это было легко. Даже не потребовалось подумать. Он просто сделал это. Просто нажал.

И когда стрела унеслась, она не встретила ничего в странной оболочке серого свечения, но Микки услышал резкий вскрик, звучащий более по-человечески, чем завывания двух нелепых, кое-как собранных существ перед ним.

Вода стремительно сомкнулась над головой, и невидимые силы соединились, чтобы бросить его в темные глубины. Он кричит, но звук заглушается бульканьем. Он тонет, погружается глубже, глубже, его руки барахтаются в потоке и хватаются за шелковистые водоросли. Из темноты к нему скользит фигура, к нему тянутся крохотные бледные пальчики. Несмотря на заполняющую рот воду, он зовет ее по имени, а когда она приближается, видит ее улыбку; ее темные волосы обрамляют призрачное личико, локоны вьются и колышутся в струях. Она приблизилась, и ее улыбка превращается в оскал, такой злобный, такой лютый, что он снова кричит и пытается убежать...

Эш заворочался в постели и поднес руку ко лбу, словно отгоняя наваждение сна.

Теперь его призрачное видение изменилось: это больше не его сестра, не ребенок, а женщина, но с той же злобной улыбкой и с тем же безумным взглядом. Ее тонкие руки скользят по его шее, просторная рубашка колышется, ее губы приближаются к его губам, глаза светятся безумием... и желанием. Ее губы прижались к его рту, и он ощущает их давление, чувствует, что она вытягивает его жизнь, как вода отнимает дыхание. Он больше не борется, отдает себя в ее объятия. Его поглощает тьма...

Эш что-то бормочет во мраке комнаты, но слова бессвязны, неразборчивы, они часть его сна.

...И с облегчением он обнаруживает, что снова один. В черноте появляется слабое мерцание — эта чернота невесома, никаких кружащихся струй, но она давит так же, как вода, что хотела поглотить его — и вскоре к свечению присоединяются другие, и он видит огоньки свечей. Их все больше, они становятся пламенем, которое заливает комнату мягким, неровным светом. Но от свечей нет тепла, нет успокоения, а только нарастает ужас. Потому что в их свете на ярусах вдоль черной стены постепенно проступают очертания каменных гробов. Но ужасно не только это. Прямо перед ним, в середине мавзолея — ему знакомо это место, он уже приходил сюда — стоит еще один гроб, меньше остальных, сделанный из дорогого блестящего дерева, обитый изнутри белым атласом. В нем что-то шевелится, маленькая ручка ложится на край гроба. Девочка садится и смотрит на него, ее зловещая улыбка неподвижна, холодные глаза не моргают...

Простыни Эша промокли от пота. Не просыпаясь, он сбрасывает одеяло, открывая грудь ночи.

Он стонет во сне, и слезы сначала размывают, а потом растворяют картину вокруг. Теперь он на широкой водной глади, залитой лунным светом. Поверхность спокойна, — ни ветерка, который смог бы нарушить это умиротворение, — но вскоре слышатся слабые крики, голоса доносятся, кажется, издалека, возможно, с другого края огромного озера. Но откуда-то он знает, что это не так; что крики эти — стоны, вздохи, стенания — гораздо ближе. Он знает, что они исходят из самого озера. Тонкая, прозрачная поверхность воды колышется. Пробегает рябь. Расходятся круги. И из воды поднимается рука, а за ней другая — рядом, от того же тела. Стон переходит в визг, хотя звук остается все еще под водой. Появляется еще одна рука, ее пальцы тянутся вверх, с них стекает влага. Еще рука. Еще. И из поверхности воды вырываются сразу миллионы рук. А с ними вырывается многоголосый крик, и озеро превращается в хаос звуков и движения. Руки поднимаются, за ними показываются головы — глаза выпучены, рты разинуты, — и головы поворачиваются к нему, пытаются позвать его. Но голоса искажены, словно горло прогнило в воде, заполнившей через него легкие. И даже не это самое ужасное...

У него вырвался не то крик, не то жалобный стон.

...Потому что головы, смотрящие на него через залитую лунным светом водную гладь, — маленькие...

Его нога дернулась под простыней.

...И все, хватающие воздух ручки, — крошечные...

Он заметался и застонал.

...И все широко раскрытые, но маленькие глаза хранят ужас своей ранней смерти.

Во сне он издал долгий, протяжный стон:

— Н-н-е-е-ет...

...И дети-утопленники застонали вместе с ним, умоляя о спасении, упрашивая помочь им. Но он знает, что не может, что слишком поздно, что они уже умерли и уже ничто не спасет их. И тогда они умоляют присоединиться к ним в этом водяном склепе...

Веки Эша задрожали. Он почти проснулся. Но сон не отпускает его.

Картина — раскачивающиеся, умоляющие руки, маленькие бледные головки, качающиеся на воде, как призрачные буйки, серебрящаяся поверхность озера — исчезает, и он уже на сжатом поле. Он думает, что один здесь — он чувствует отчаянное одиночество, — но видит маленькую фигурку в белом, стоящую у деревьев в отдалении. На маленькой девочке лишь один белый носок, и Эш зовет ее по имени, но его зов глохнет в собственных ушах, будто он не издал ни звука. «Джульетта!». Она не отвечает, она вроде тех детей в озере. Она бесстрастна, потому что мертва; и это ее месть ему. Он будет видеть ее — он всегда будет видеть ее, — но она никогда не отзывается и не узнает его. Это его наказание и кара его умершей сестры.