— Дочка! — Повитуха Маланья Егоровна подняла на руках крошечное тельце. — Крепкая малышка.

— Как… дочка?

— Не то не видишь, княгинюшка? Раз кое-чего нет, значит, девчонка. Да ты не страдай, разродилась первый раз, и слава Богу! Теперь детки один за другим пойдут, только успевай подол под них подставлять. И сыновей будет много.

Девочку назвали Еленой.

Маланья Егоровна оказалась права: у Софии Фоминичны дети рождались один за другим, вернее, сначала одна за другой.

Хоть и надеялась София на сына, а родила дочь, но и это дитя было желанным. Великой княгине уже немало лет, не сейчас рожать, так когда же? Да и у князя давненько детей не было, Ивану Молодому уже шестнадцать, пора самому о семье и детях думать.

Конечно, рождение сыновей празднуют шире, даже если сын второй, но и за дочь князь осыпал жену подарками. Она в ответ обещала, что в следующий раз непременно будет сын.

Радовались все, даже Иван Молодой не смотрел волком, ведь сестренка не была ему соперницей. Он уже познал женщину, понял, что отец не может без жены, потому почти смирился с существованием мачехи, хотя представить отца в постели с вот этой… Но умный наставник напомнил, что и он сам родился так же, как все — от греха в опочивальне. Такие грехи между мужем и женой Господь прощает, чтобы род людской плодился и размножался.

Жизнь, кажется, начала налаживаться.

Но стоит только одному наладиться, как рушится что-то другое.

В этот раз действительно разрушилось.

20 мая 1474 года в ночь всю Москву словно «повело». Тем, кто не спал, показалось, что дрогнула сама земля.

София тоже не спала, поскольку беспокойной была дочка. Конечно, на то есть мамки-няньки, но ведь материнское сердце особенно чувствительно, а материнские руки ласковы. Только взяла дитя на руки, как…

Грохот из Кремля услышали и в посаде.

Княгиня на мгновение замерла, не понимая, что происходит. Нет, ничего больше не дрожало, но снаружи от площади все еще слышался затихающий грохот, словно камни падали. Наконец, не выдержав, она сунула Елену в руки няньке, накинула большой плат, чтобы не открывать чужим взорам волосы, и выскочила из опочивальни.

Снаружи уже кричали:

— Собор рухнул!

— Что?! — не поверила своим ушам княгиня.

Не только она, никто не верил ни своим ушам, ни своим глазам.

Стены нового Успенского собора мастера возвели еще прошлым летом. Заодно строили и каменный митрополичий двор. Весной начали аккуратно выкладывать своды, на которые должны опираться барабаны глав.

И вот теперь…

Северная и большая часть западной стены просто отсутствовали, превратившись в груду битых кирпичей. Где-то наверху от ужаса верещал мальчишка, привычно лазавший по строительным лесам. Сколько ни запрещали — как только строители уходили спать, на леса полюбопытствовать поднимались ротозеи. На сей раз Бог миловал, из всех любопытных наверху оказался только отрок, который теперь и голосил, умоляя помочь.

У Софии бились две мысли. Первая касалась Ивана: где он?! Прекрасно помнившая, что великий князь на любом пожаре первым хватается за багор и лезет в огонь, словно заговорен, она не сомневалась, что и теперь князь помчится выручать мальчишку и наводить порядок. С трудом сдержавшись, чтобы не заголосить, мол, не ходи, князь, без тебя сделают, София остановилась на крыльце, закусив губу и сжав руки.

Вторая мысль касалась крошечной деревянной церкви, в которой они венчались. Неужели камни недостроенного собора погребли под собой эту церквушку? Но не о могилах святителей, которые в церквушке, думала София, а о том, что погибло место их венчания. Это дурной знак!

Такого Москва не видела и больше не увидит. Когда забрезжил рассвет, стало ясно, что Господь сотворил чудо. Но не обрушением собора, который действительно перестал существовать, а чудесным спасением беззаботного отрока, отделавшегося парой царапин и выпоротым отцом задом, но более того — деревянная церковь внутри возводимых каменных стен осталась невредима! Не пострадало ничто, словно кирпичи, валясь с большой высоты, аккуратно выбирали место, где упасть, чтобы не повредить церквушку.

Не в силах сделать ни шагу, София стояла на крыльце, вглядываясь в полуразрушенное здание, словно там одновременно заключалась и беда, и спасение. Почему-то показалось, что и ее жизнь вот также…

Царевна не подозревала, насколько права.

Из покоев прибежала присланная нянькой девка, сообщила, что княжна вдруг враз успокоилась и заснула. София только кивнула.

Из-за беспокойства дочери она не раздевалась, несмотря на поздний час, и теперь стояла, кутаясь в большущий плат. Княгиню трясло, хотя майская ночь была теплой. Софию охватило чувство близких и хороших перемен, словно трагедия с собором была одновременно и бедой, и освобождением от этой беды. То, что церковь осталась цела, вселяло надежду, непонятно на что, но надежду.

— Следующим будет сын… — прошептала княгиня. У нее одна докука…

По щекам текли слезы, но на сей раз не горькие, а слезы радости и очищения.

Это увидел возвращавшийся в покои князь.

— Что ты? — более не нашел что спросить.

Она счастливо всхлипнула:

— Наша церковь цела осталась…

Иван внимательно посмотрел на жену, кажется, и он начал в ней что-то понимать, но ответил иначе:

— И люди не погибли.

— Мальчишку сняли?

— Сняли. Был порот. Это князя Федора Пестрого сынок.

— Что теперь с собором будет?

Иван несколько мгновений молчал, потом вздохнул:

— Этот приказал разобрать, дабы никто еще не покалечился. Быстро разберут, чтобы в церковь ходить можно было. А потом новый строить буду.

Ей хотелось спросить, кто будет строить, но минута взаимного доверия и теплоты и без того затянулась, Иван Васильевич, коротко приказав идти к себе, повернулся к подскочившему вездесущему Федору Курицыну. Дьяк докладывал о выставленной охране, которая должна отгонять любопытных.

Несмотря на трагедию и пережитой ужас, ночь оставила какое-то щемящее чувство благодарной грусти. София с изумлением понимала, что эта трагедия неожиданно хоть на маленький шажок сблизила их с мужем.

Да, видно только такими шажками и можно приближаться к великому князю Иван Васильевичу. А она попыталась все сделать с налета, вот и наткнулась на стену его непонимания.

Но теперь она знала, что между ними возможна просто беседа, без недовольства, без ожидания подвоха, не в постели накоротке, не чинно на виду у строгой Марии Ярославны, а вот так — наедине и по-человечески.

— Теперь все будет хорошо. Недаром наша церковь цела осталась, — заявила сама себе София и была с собой согласна.