Другие тратят свой запас по-крупному, на моральные печки и радиаторы человеческой вселенной: вступают в «Корпус мира», работают добровольно в приюте для побитых и изнасилованных. Что касается меня… у меня предохранительная коробка ни к черту. Мое моральное напряжение большей частью мирно уходит в землю. Правда, иногда случаются короткие замыкания, жрущие много энергии.

Честно говоря, даже слишком много, при моей-то работе.

Бодро шагающий Стиви привел к тому же дворику, где мы накануне пили с Баарсом чай. Столик теперь выдвинули из тени на солнце, в чашках исходил паром чай. Ксенофонт Баарс сидит лицом к двери, как всегда бесстрастный, спокойный, белый костюм сияет под солнцем. Чистейшая, непорочная, будто светящаяся изнутри белизна — под стать сверкающему фарфору на столе.

— О, мистер Мэннинг!

Встал поздороваться со мной.

— Я бы предпочел зваться Апостолом, но боюсь, окружающие не оценят, — сказал я, уставившись на Стиви.

Баарс рассмеялся — смешливый он.

— Не бойтесь, мистер Мэннинг, невозможно не оценить по достоинству вашу замечательную персону. Я вас всегда буду почитать. Даже в старческом слабоумии. Не хотите ли выпить со мной чаю?

Невозмутимый, как статуя, Стиви неслышно удалился. Почти растворился в воздухе. Зловещий тип, прямо-таки византийский царедворец. Не люблю я таких каменных идолов, моя работа — разбалтывать и без того разболтанных.

Баарс откинулся на спинку кресла, подставил лицо солнцу. Залитое ярчайшим светом, оно казалось неживым, пластиковой маской. Я захотел выдать что-нибудь умное или на худой конец язвительное, но в голове все вертелось жалкое энсоновское: «Ксен говорит: мы должны учиться на этой… этих, да, грехах, преступлениях».

Любая вера задает свои правила хорошего тона. И не всегда приятные. Но об этом потом.

— Скажите мне, мистер Мэннинг, что вы видите, глядя на небо?

— Небо.

Он улыбнулся во все свои белоснежные тридцать два.

— А я вижу солнце.

Мать твою, вот же устроил момент духовного просветления. Дзен-буддистское откровение, вроде хлопка одной рукой. А по-моему, вышло глупо. Я чуть не посоветовал мистеру профессору открыть шоу на местном кабельном телевидении, под названием «Дзен у Ксена». Но все же не посоветовал, а продолжил гнуть свое.

— Я побродил немножко по городу, постучался в двери, переговорил с людьми, отыскивая зацепки. Знаете, «Систему отсчета» многие не любят.

— Конечно, опрашивая, заметок вы не делали, — сказал Баарс, не раскрывая глаз.

Сбил меня с толку, признаться. Но я виду не подал и продолжил, решив про отрубленный палец пока не рассказывать.

— Мне интересно: в Раддике есть кто-нибудь, по-настоящему вас ненавидящий? Свирепо и непримиримо, со сжатыми кулаками и пеной у рта? Известно же, новые секты… пардон, новые религиозные движения, подобные вашему, всегда сталкиваются с ханжеством и — будем откровенны — явной дискриминацией.

Повернул голову, глянул на меня — не иначе, я таки его заинтересовал. Почти всякому нравится думать, что его преследуют и учиняют вред. Почти все с радостью хватаются за возможность пожаловаться на жизнь.

— Как вы полагаете, мистер Мэннинг, откуда ваша замечательная память?

Надо думать, впервые на моем лице нарисовалась отчетливая подозрительность.

Баарс рассмеялся добродушно.

— Не пугайтесь так. Вы же меня в Интернете искали?

Я пожал плечами. Да уж, Ксенофонта Баарса трудно недолюбливать. Харизмой от него так и веет. Может, он нечто вроде Барака Обамы среди сектантских вождей?

— Спорим на тридцать баксов, меня в Интернете больше?

— Ну конечно! — Баарс расхохотался. — Похоже, масса исследователей ждет не дождется заполучить вас и превратить в лабораторную крысу.

— Да уж. Впрочем, теперь это не актуально.

— Но ведь ваша память осталась прежней? В заметке для «Нью-Йорк таймс» один из исследователей прямо назвал ее «чудесной». Вы тоже считаете ее чудом?

— Не в большей степени, чем любое другое отклонение.

— Довольно удачное отклонение, не находите?

— Я бы назвал это скорее удачным уродством.

Позабыв про дзен-буддистское солнце, Баарс уставился на меня. Тень от носа падала ему на губы, и я вдруг впервые заметил, насколько мал — смехотворно мал — его рот.

— Апостол, нигде нет совершенства. Закон больших чисел справедлив и в будущем, и в том, что вы называете настоящим. Со столькими миллиардами людей сбой может дать и самая отлаженная система.

— Вы хотите сказать, что на мне обслуживающая эту реальность машина дала сбой?

— Не совсем. — Баарс улыбнулся грустно. — Вы сами машина. Разновидность квантового компьютера, видящая сны о млекопитающем прошлом.

— Где-то я уже слышал про «жизнь как сон».

Тут я попытался представить его запихивающим в рот гамбургер — и не смог.

— Точнее, мы не спим, а галлюцинируем. Вокруг нас вполне реальный мир, усердно, но не слишком аккуратно замаскированный под действительность давностью в пять миллиардов лет. Мы вроде шизофреников, подрисовывающих элементы реального мира в свой бред.

И что прикажете на это отвечать?

Да, бля.

Тут я себе напомнил: «Ты, Апостол, здесь только ради Дженнифер, не ради обсуждения безумных учений свихнутого профессора сюда приехал. Не впадай в ересь, Апостол!»

— И какое отношение это имеет к моей чудесной памяти?

— Прямое. Иногда наше истинное естество просвечивает сквозь оболочку невежества — и вот перед нами удивительные способности, редкостные таланты. Но воспринимаем мы лишь тусклые отблески скрытого. Подобно психопатам, не умеем правильно объяснить воспринятое. Говорим о привидениях, о памяти былых жизней, общаемся с Богом, обретаем прозрение. Список чудесных дикостей невероятно длинен, уверяю вас!

Это он уже в девятый раз говорит «уверяю вас».

Интересно, классифицировал ли кто-нибудь способы представить глупость верхом мудрости? Желчь всколыхнулась во мне — и тут по рассудку моему кирпичом грохнуло понимание: до чего ж Баарс складно и совершенно придумал! Идея же вполне безобидная и, если вдуматься, разумная. Все паранормальное, все представляющееся голосом свыше получает вполне логичное объяснение. Немножко технологии и очень, очень много времени — и вот вам подарок.

— Все трансцендентное на ладошке, — подумал я вслух.

Давняя моя подружка, студентка-философичка Саша Ланг, любила потрепаться про человеческую жажду трансцендентного, чего-нибудь, уводящего от убожества и скуки повседневной жизни. Я в ответ натужно острил про молочные реки и кисельные берега.

Умница Баарс придумал способ и насытить жажду чудесного, и объяснить его — двух зайцев одним выстрелом!