Пауза. Они ожидают от меня ободрения, подтверждения, но не вопросов.

— И что же это за впечатление?

— Джон ударил ее, — сказала миссис Бонжур ясно и безжалостно. — Когда мы ссорились… в последний раз, Джон ударил ее.

— Я… я. — Джон толстыми пальцами вытер слезы. — Я не знаю… не знаю, как это вышло…

Прикрыл глаза рукой, вдохнул — ну, расплачется сейчас.

— Джонни считает: он во всем виноват, — пояснила миссис Бонжур безучастно.

Вот и точка над «i». Джонатан Бонжур — толстая лживая свинья. Правда, выбора особого у него и не было. Сознаться в личной ублюдочности — не шутка. Немногие отважатся. А он еще и адвокат, с совестью у него отношения и так натянутые до предела — и уже очень давно. Его работа — выжимать доход из сомнительного и щекотливого.

Интересно, насколько далеко он зашел?

— У меня последний вопрос, — объявил я. — К вам, мистер Бонжур. Как я понимаю, вы — адвокат и ваша фирма наверняка регулярно нанимает частных детективов.

Вот здесь я его удивил и напугал — и не угадыванием профессии, как мне сперва показалось. Он понял, что ошибся с выбором. Искал недалекого, жадного, ленивого мошенника, а наткнулся на меня.

— Я не уверен, что понимаю вас…

— Такое дело, чреватое последствиями… и очень большими, вы же понимаете, тут столько личного… оно же требует доверия, правда?

— Это я придумала, — созналась Аманда.

Как же, как же. Вас, миссис Бонжур, к этой идее аккуратно подвели и ткнули носом. Джонатан скреб в затылке, жаловался на полицию, на ее нерасторопность и неумение, ныл и ворчал, пока вы, Аманда, не предложили то, что само напрашивалось.

— Так почему?

Джонатана аж скрутило — как я сразу этого не заметил?

— Простите, мистер Мэннинг, но у меня несколько, хм, предвзятое мнение о людях вашей профессии.

Гребаные законники.

— Скажем так, мое мнение сформировалось как результат большого личного опыта.

— Не только в этом дело, — добавила Аманда нервно. — Знаете, Джонатан уже был там, спрашивал, и те люди… они скорее вашего круга, в общем, как вы…

Бля! Наконец-то смысл этого «вашего круга» прошел сквозь мою толстую, привыкшую к логике шкуру.

— Как я? Само собой, — ответил я, улыбаясь. — Вы имеете в виду, социально и финансово несостоятельные?

— Мы думали: вы сможете… сможете говорить на их языке.

— Что, моя рекламка настолько дешево выглядит?

Оба рассмеялись, но только она — искренне.

Ясно как божий день: мистер Бонжур искал заведомого неудачника. Жена пилила, требовала сделать хоть что-нибудь, употребить во благо деньги, заработанные напряжением совести. А я, засранец и очевидный неумеха, по казался идеальным выбором: и мистер Бонжур, и я будем делать вид, что озабочены спасением Дженнифер, но, само собой, пальцем для этого не пошевелим.

Быть может, он ее и убил? Собственную дочь?

Даже для закоренелого циника вроде меня это уж слишком.

Забавно: чем дольше я валялся на кровати, размышляя, тасуя факты, тем упорней мысли возвращались к профессору Баарсу. Он-то и наяву впечатляет, а в памяти — будто больной зуб: и донимает, и сосредоточиться не дает.

— …Я знаю, мистер Мэннинг, знаю доподлинно: человечество давным-давно победило смерть.

Вот уж сказал так сказал! И чем больше я думал над этим откровением напоследок, тем больше терялся в догадках, в запутанной веренице следствий и выводов.

Смерти нет. Да, бля.

Почему это кажется настолько вызывающим, отвратительным даже? Ну конечно, оно льстит нашему тщеславию, подслащивает страх, а люди всегда на такое падки. Но не только же потому.

Если от вас уходил любимый человек, вам должно быть знакомо ощущение утраты — когда пусто, стискивает сердце, хочется за что-то ухватиться, оправдаться, поверить. Когда чего-то страшно не хватает. И безумный Баарс умудрился породить во мне такое же ощущение. Впервые в жизни мне захотелось абсолютности, бесповоротности смерти — неумолимей налогов, непоправимей лоботомии. Мне нужна смерть, как музыкантам — тишина.

Я знаю, вас это ужаснет, но вы ведь нормальны. А здесь речь обо мне. Проклятый способностью ничего не забывать не может видеть смерть иначе как убежище, обещание отдыха.

Смерть — единственное, что не повторяется никогда.

Чтобы успокоиться, я позвонил по мотельному телефону и попросил соединить с комнатой Молли: слышал, как она пришла. Подняла трубку, поздоровалась, сгорая от любопытства. Как и я, и большинство, привыкла вне дома пользоваться только мобильным.

— С чего это ты по мотельному телефону?

— Из-за романтичности, — слюбезничал я фальшиво. — Хочется, знаешь, как в старину…

— Апостол, ты целуешь телефонную трубку, до тебя облизанную сотнями людей! Ты заразы не боишься?

— Я презерватив на микрофон натянул.

Милашка Молли томно рассмеялась — тихонечко так, игриво.

— Апостол, как дела? Как визит в печально известную Усадьбу?

У-у, от ее смешка и голоса меня аж повело, чуть в штанах не взорвалось. Вечно меня пронимает в самый неподходящий момент.

— Вселенское откровение.

— У-у, вот оно как! — Ей явно понравилось меня дразнить. — Рассказывай!

— К Дженнифер Бонжур приставал ее отец.

Молчание, затем — сдавленное «ох». А мне подумалось: может, безоблачное детство Молли в Новой Англии было вовсе не таким уж солнечным? Пусть скелетов на чердаке нет, но уж косточка-другая точно найдется. Нежданные папины эрекции скверно действуют на подрастающих дочерей.

Я обрисовал вкратце рассказанное Энсоном про его дружбу с Дженнифер и про историю с порнографией. И заодно свои подозрения: с какой стати Бонжур, адвокат, наверняка имеющий связи в полиции и среди частно-сыскной братии, пришел за помощью к постороннему, да еще с моей репутацией?

— Ты хочешь сказать, что подозреваешь нанявшего тебя?

Игра начала мне нравиться. Лежишь вот так по разные с собеседницей стороны стены, смотришь в никуда, перебрасываешься вопросами и ответами. Тела разделяет пара метров, а голос бежит сквозь тысячи километров провода. Эротично, правда?

Впрочем, для меня, если подумать, что угодно эротично.

— Я бы не спешил с такими заключениями. Дело серьезное, и проверить нужно тщательно. Хотя Аманде Бонжур стоит узнать, какое дерьмо ее муженек.

Последовала длинная пауза. А затем…

— Апостол, не говори ничего!

Впрочем, да. Молли сразу сообразила: сказать Аманде — значит попросту прибавить еще одну жертву в это дело. Дерьма в жизнь добавится целый вагон. И во имя чего? Разве справедливо заставлять ее мучиться вдвойне?