Заместительница главного врача сказала: «Очень смешная и очень хорошая девочка. Когда шла на операцию, то все повторяла: нет, не буду плакать, нет, не буду плакать!»

Когда я пришла к ней на другой день, меня пустили в палату. Она лежала такая славная, с большими-большими прозрачными глазами, полными слез. Но сказала только: «Не обращай внимания, это просто так».

Ей говорить было больно, она тихо лежала, держа меня за руку. А девочка, ее соседка, и мальчуган — сосед с другой стороны — оба сказали: «Она у вас молодец, даже не стонала! И не мешала нам спать!»

И кто бы мог подумать такое про Галку, которая проливает слезы из-за сущих пустяков по три раза на день!

25 января 48.

Письма из Ленинграда. Валентина Николаевна сообщает, что «несмотря на все происки Шуры, температура у Саши нормальная». Саша писем не пишет, ссылаясь на то, что она не умеет писать букву «Я», а «Р» у нее выходит очень толстое.

Дорогая Генри [См. примечание к записи от 15 января. — А. Р.], к моему большому удивлению, утверждает, что «Саша очень воспитанна. Не дичится, со всеми здоровалась, прочла вслух басню Крылова, даже с выражением, хотя тут же созналась, что ничего не поняла. Очень милый маленький жучок. Я пыталась ее расцеловать, но она, очевидно, к этому не особенно привыкла».

И, наконец, Шура:

«Саша упивается общением с тремя (!) сразу детишками (13 лет, 6 лет и полтора года)[35]. Командует всеми, дерется даже. Ребятишки очень хорошие, любят ее. Девочка прекрасно ест, посвежела, порозовела, бывает на улице. Она свыклась с Ленинградом, обнаглела, позволяет себе не слишком слушать бабушку. Она шалит, прыгает — вообще больше стала похожа на обыкновенного человеческого детеныша.

Завтра она придет ко мне купаться, будет ночевать и толкать меня ногами под микитки.

У нее много недостатков, удивляющих Валентину Николаевну. Она мало что умеет делать сама, довольно противно ведет себя в коллективе. Кое-что здесь выравнивается, правда, довольно туго. Читает она сравнительно мало — это приятно.

Очень занятная головка. Упрямая. Уж который день добивается от меня ответа на весьма сложный вопрос: «Почему мы едим одно, а из нас выходит совсем другое?»

Валентину Николаевну она, по моим наблюдениям, заездила.

Как же ты живешь, кому отдаешь наши книги, не говоря уже о деньгах?» — последнее замечание относится непосредственно ко мне.

9 февраля 48.

Наконец-то Галя дома! Она пробыла в больнице 3 недели (вместо десяти дней), с тяжелой температурой: простуда, ангина. Господи, какое счастье, что она, наконец, тут!

* * *

Ленинградцы еще не приехали. Валентина Николаевна ругает меня в каждом письме: Саша не умеет ни одеться, ни раздеться, ни завязать узел, ни зашнуровать ботинки. «Столько взрослых вокруг, а ребенка ничему не научили!» — пишет Валентина Николаевна.

Все это, конечно, верно, но виновата в этом не я.

10 февраля 48.

Галя догоняет класс. Зубрит историю, географию и прочее.

— Мама, за что Екатерина вторая убила своего мужа?

— Ммм… потому что он был неумный и слабосильный, — не очень вразумительно отвечает мама, занятая очередной статьей в «Комсомольскую правду».

— А как бы ты поступила на ее месте? Так же, наверное?

Тут уж я бросаю статью:

— Неужели, — говорю я, — ты считаешь меня способной убить человека только за то, что он неумный?

После длительной паузы Галя произносит:

— Да, конечно, если бы ты способна была убивать неумных и слабосильных, ты давно бы убила меня…

Мы обе смеемся. Но я чувствую, что отвечала не так, не то и вообще нелепо. Но пускаться с Галей в длинные разговоры просто опасно: того и гляди — увязнешь.

* * *

Галя продолжает зубрить историю.

— Как же так, — в полном недоумении восклицает она, — «буржуазия, опираясь на революционный народ…» — как может буржуазия опираться на революционный народ?!

Или, в ответ на мои слова «Суворов был не только великий полководец, но и замечательный человек»:

— Да, замечательный, а восставших поляков подавлял. Как же так?

А я и сама не знаю — как. Или вот — дала я Гале читать «Петра I», переделанного [А. Н.] Толстым для детей. Она читает, и изумление ее не имеет границ:

— Как же, как же так? — почти вопит она. — Как же в учебнике написано и ты говоришь: «Петр — великий», «Петр — отважный», «Петр — смелый, мужественный», а ты знаешь, что он сделал, когда стрельцы восстали? Он сбежал! Он так поспешно бежал, что слуги помчались за ним с криком: «Ваше величество, Ваше величество, как же вы без портков-то? Портки-то возьмите!» Понимаешь, так струсил, что убежал без штанов! А ты говоришь — великий!

17 февраля 48.

Сегодня встретила Сашу. При виде меня она завопила: «Ура!!!» (Пробыла в отъезде месяц и 6 дней). Привезла с собой четыре новых туалета и очень кичится этим.

* * *

— Галя, — говорю я. — Вот послушай, что было: ученицы пятого класса узнали, что одна из их подруг очень нуждается. У нее не было ни обуви, ни теплой шапки. Вот они собрались, скопили денег, купили шапку и преподнесли девочке на сборе отряда. Как, по-твоему, правильно они поступили?

— Нет, — отвечает Галя, не задумываясь. — Они должны были отдать ей в одиночку, потихоньку, а не на сборе.

* * *

В больнице, куда Эдду положили на исследование, сосед ее, мальчик, нарисовал ей в альбоме сердце, пронзенное стрелой. Она сообщила Норе по этому поводу: «Один мальчик нарисовал мне какую-то репу с палкой».

* * *

Макс Жуков, попав с родителями в ЗАГС и увидев пальмы: «Мама, это Африка?»

27 февраля 48.

Пришла к нам вчера новая няня, Шура, немыслимо говорливое и общительное существо. У нее, как у солдата Швейка, на каждый случай есть своя история. Истории все какие-то неинтересные, нелюбопытные, но нескончаемые: слушаешь, слушаешь — и не видишь конца:

— А вот прихожу я в аптеку — вы только послушайте, и говорю: дайте, говорю, пожалуйста, лекарство. А мужчина, такой интеллигентный с виду, говорит: а кому вам лекарство? А я говорю: девочке, ребенку. А он говорит: а сколько девочке лет? «Десять, — говорю, — или, может, одиннадцать, я, говорю, у них недавно живу, не знаю точно — десять или одиннадцать, но, вернее всего, я так думаю, десять с половиною». Он и дал мне лекарство. Выхожу я, смотрю: в булочную очередь. «Что дают?» — спрашиваю. А мне говорят: «Батоны». «А, что, — говорю, — по четыре сорок, или по шесть?» Ах, думаю, по шесть, надо взять — и вы только послушайте, вспоминаю: денег-то я с собой не взяла, нет, вы только послушайте, стою и думаю: что же делать?..