57. По ноябрьскому договору 1815 года[97] Франция была обязана выплатить союзникам 700 миллионов в течение трех лет.

К этому добавилась обязанность быть готовыми выполнить особые требования жителей тех стран, чьи государи, объединившись, предусматривали проценты в сумме более 300 миллионов.

Наконец, надо прибавить к этому всякого рода реквизиции, собранные натурой вражескими генералами, которые грузили это в фургоны, а затем целыми обозами отправляли за границу. Всего требовалось, чтобы государственная казна впоследствии заплатила более тысячи пятисот миллионов.

Приходилось даже всерьез опасаться, как бы столь значительные выплаты, которые осуществлялись изо дня в день наличными, не привели к расстройству казны, падению стоимости всех ценных бумаг и, следовательно, ко всем несчастьям, которые угрожают стране, оставшейся без денег и без возможности их раздобыть.

«Увы! – вздыхали богатые люди, видя, как зловещая тележка подъезжает к улице Вивьен[98], где ее должны были доверху наполнить. – Увы! Вот они, наши денежки, массово утекают на чужбину; в следующем году нам придется встать на колени перед одним экю; нас ждет жалкая участь банкротов, ни одно предприятие не принесет успеха, и мы не найдем никого, у кого можно было бы занять; нас ждет истощение, разруха, гражданская смерть».

Ход событий опроверг эти страхи, и к немалому удивлению всех, кто занимался финансами, выплаты были произведены с легкостью, кредит вырос, все с жадностью набросились на займы, и все то время, пока действовало это сверхслабительное, курс обмена, эта неизбежная мера в денежном обороте, был в нашу пользу: иными словами, мы получили арифметическое доказательство того, что во Францию денег ввозилось больше, чем вывозилось.

Какая же сила пришла нам на выручку? Какое божество сотворило это чудо? Гурманство.

Поминальный ужин. Гравюра. 1783

Когда бритты, германцы, тевтоны, киммерийцы и скифы вторглись во Францию, они принесли с собой редкую прожорливость и желудки незаурядной вместимости.

Они недолго довольствовались той официальной кормежкой, которую вынужденное гостеприимство было обязано им предоставить; они жаждали более утонченных удовольствий, и вскоре царственный город превратился в одну огромную столовую.

Они, эти незваные гости, ели в ресторанах, у третёров[99], в трактирах, харчевнях, в лавочках и даже просто на улицах.

Объедались мясом, рыбой, дичью, трюфелями, пирожными и особенно нашими фруктами.

Пили с жадностью, сравнимой с их аппетитом, и постоянно требовали все более дорогие вина, надеясь получить особенное наслаждение, и были затем весьма удивлены, так и не испытав его.

Поверхностные наблюдатели не знали, что и думать об этом беспредельном обжорстве тех, кто не страдает от голода; но истинные французы посмеивались и потирали руки, приговаривая: «Вот и попались! Сегодня вечером они вернут нам денег больше, чем государственное казначейство отсчитало им сегодня утром».

Это было благоприятное время для всех, кто работал ради ублажения чужого вкуса. Вери уже сколотил себе состояние; Ашар начал сколачивать свое; Бовилье успел сделать третье, а г-жа Сюлло, чей магазинчик в Пале-Рояль был всего-то в два квадратных туаза, продавала в день до двенадцати тысяч маленьких паштетов[100].

Это продолжается до сих пор: иностранцы нахлынули сюда со всех концов Европы, дабы освежить, пока длится мир, свои сладостные привычки, приобретенные во время войны; им обязательно надо приехать в Париж, а оказавшись там – любой ценой закатить пир. И если наши государственные ценные бумаги пользуются некоторым спросом, то этим мы обязаны не столько авантажным процентам, которые они сулят, сколько инстинктивному доверию, неизбежно возникающему к стране, где гурманы так счастливы. И этому невозможно помешать[101].

58. Гурманство вполне приличествует женщинам, особенно из-за деликатности и прихотливого устройства их организма, а также служит им компенсацией за некоторые удовольствия, которых им приходится себя лишать, и за некоторые боли и недомогания, на которые их обрекла природа.

Нет ничего приятнее, чем видеть очаровательную гурманку во всеоружии: ее салфетка выигрышно пристроена где следует; одна ее рука лежит на столе, другая подносит ко рту маленькие, элегантно отрезанные кусочки или крылышко куропатки, которое она намеревается укусить. Ее глаза блестят, губы лоснятся, движения грациозны, беседа с ней приятна; она не лишена той малой толики кокетства, которое женщины вкладывают во все. С такими преимуществами она неотразима и взволновала бы даже самого Катона Цензора[102].

И все-таки я привожу здесь горькое для меня воспоминание.

Однажды я удобно расположился за столом рядом с очаровательной г-жой М…д, радуясь в душе, что мне так повезло, как вдруг, повернувшись ко мне, она сказала: «За ваше здоровье!» Я начал было благодарственную фразу, но не успел договорить, поскольку кокетка обратилась к моему соседу слева: «Чокнемся!..» Они чокнулись, и этот внезапный перескок показался мне столь вероломным, а мое сердце получило такую рану, что многие годы все еще не исцелили ее.