– Хорошо, что сейчас с нами нет Януша Корчака – ему было бы крайне неприятно все это услышать… А теперь, хотя момент исключительно неподходящий, объявляю художественную часть. Вы все заслужили небольшую передышку. Только давайте назовем это не концертом, а, скажем, выездной сессией суда. Вам покажут, куда идти. Форма одежды – повседневная…

Из «Дневника» Шандора Мараи[41] переписываю: «Американец не поймет, что джентльмен – не тот, кто обладает привилегиями благодаря своему происхождению, и не тот, кто добился успеха или унаследовал большое состояние, а тот, кто в любой ситуации на своем месте. То есть некто не потому «джентльмен», что он «хороший писатель» и «добился успеха», а потому хороший писатель, что он джентльмен – в противном случае он бы не писал; джентльмен никогда не берется за то, в чем не разбирается». Здорово звучит! Жаль, Мараи не дожил до наших дней, когда оценку человека по его способностям можно было бы посчитать бестактностью, если б слово «бестактность» еще хоть что-нибудь значило.

Нейроны, хоть и беспорядочно, доставляли в мой мозг удовольствие от общения с Дорой. А вот Дора по своим нейронам вряд ли получала много удовольствия. Неужели доставка ощущений от прикосновения к простреленному угольному ящику или от разглядывания с большой высоты конторы, откуда правил глава лодзинских евреев, – все, на что они способны? Я решаю взять инициативу в свои руки, и мы заходим в первый попавшийся магазин, оказавшийся (о чем, впрочем, сообщала вывеска) складом изысканных восточных товаров. Крупная блондинка, чей пышный живот так туго обтянут леггинсами, что можно ей погадать по пупку, вводит нас в помещение, с пола до потолка заставленное пластиковыми ящиками. На всех надпись «Кока-кола» – можно подумать, кто-то платит нервным волокнам за скрытую рекламу. Однако интуиция меня не подвела: продавщица оборачивается Соней Рикель – уже минуту спустя, прихватив охапку пестрых тканей, она уводит Дору в глубь магазина. Я погружаюсь в раздумья (в этот момент во Вроцлаве, вероятно, напускаю на себя умный вид), но вдруг слышу шум и отголоски какой-то возни. Мадам Рикель выводит упирающуюся Дору из примерочной, и я вмиг забываю обо всем на свете. С распущенными волосами и в платье цвета маджента с открытыми плечами Дора невыносимо прекрасна. Модельерша – а может, никакая она не модельерша, а просто добрый гений – добавляет к этому шаль из тонкого кашемира и сумочку от Миу Миу. Не знаю, сколько я заплатил, главное, денег, слава богу, хватило.

Мы выходим на Згерскую улицу, которая прямо-таки преображается и становится широкой, словно авеню Фош. Несколько раз в жизни мне доводилось прогуливаться по городу с такими красивыми девушками, что проезжавшим мимо водителям грозила нешуточная опасность; правда, лишь один раз мотоциклист врезался в столб с дорожным знаком – к счастью, он ехал не очень быстро. Сейчас парень в красном БМВ так засмотрелся на Дору, что слишком поздно заметил замедливший ход перед остановкой трамвай. Впрочем, выражение лица у владельца автомобиля осталось блаженным, как будто ему плевать было на разбитую фару. Со стороны Балуцкого рынка подъехал грузовик с горой мусора, оставшегося от снесенного дома в бывшем гетто. Водитель притормозил, поглядел на смятый капот БМВ и злорадно усмехнулся. Так что, можно сказать, Дора всех осчастливила. Воспользовавшись случаем, я бросил в кузов грузовика бумажную сумку со старым Дориным платьем и Юрековой бейсболкой. Юрек, конечно, вправе будет предъявить мне претензии, но я размахнулся до того, как успел об этом подумать.

Чтобы попасть туда, где должен был состояться концерт, следовало пересечь двор. Вот уж приятная неожиданность – Регина меньше бы удивилась, если бы их всех, включая судью, внезапно арестовали. Отыскать Марека ей помог один из подозрительных типов, жестами предупредительно указывавших дорогу к зданию, которое могло бы быть фабричной электростанцией. Однако внутри она увидела самый настоящий битком набитый театральный зал с красными плюшевыми креслами, позолотой всюду, где только можно, и огромной люстрой на потолке. Ладонь Марека в ее руке вспотела от волнения, да и не диво: мальчик еще никогда не был в настоящем театре. Регина сама – хотя с тех пор, как полюбила Баухаус[42], не выносила излишеств – испытала почти физическое наслаждение.

Впрочем, радость ее была недолгой: в ложе, куда они вошли, сидела, развалившись в кресле, жена брата Хаима Хелена, которую льстецы и насмешники называли принцессой. Регина прекрасно знала, что та ее ненавидит, но отвечала разве только неприязнью. Она охотно уступила невестке почетное первое место среди женщин гетто, а пожаловалась мужу только один раз, когда Хелена, раздавая морковный торт на собрании работников фабрики щеток, протянула ей тарелочку в последнюю очередь. «Я видел, – сказал Хаим. – Юзеф уже знает: если такое повторится, эта стерва будет отправлена сортировать картофельные очистки». Хелена стала вести себя заискивающе-любезно, но ненависть ее возросла: стоило их взглядам встретиться, как у нее начинал дергаться левый глаз. Юзеф, ее муж, на заседаниях суда не присутствовал, а надо было бы, чтобы разделил ответственность с братом. Неужели у него хватило наглости посадить Хелену в одну с ней ложу? Регина решила не забивать себе голову такой чепухой – слишком много вокруг происходило важных вещей, которые требовалось обдумать. Если до сих пор они с невесткой при встрече едва соприкасались щеками, то сейчас та влепила ей сочный поцелуй. Пришлось воспользоваться носовым платком…

Оглядев зал, Регина заметила, что позолота поблекла, а в люстре горит не больше пяти-шести лампочек. В забитом до отказа партере мужчины, громко переговариваясь, прохаживались между рядами. Женщины рассматривали ложи; и Регина, чтобы не привлекать любопытных взглядов, отодвинулась подальше от барьера, чем воспользовалась Хелена, помахав кому-то, кто, вероятно, вовсе не ей поклонился… Сидевший в ближайшей к сцене ложе Хаим не сводил с жены глаз. Чем-то недоволен? Но чем? Регина на всякий случай улыбнулась, словно извиняясь. Муж, вытянув палец, на что-то указал. Она повернула голову и обнаружила, что кресло Марека пусто, а когда повернулась еще больше, увидела закрывающуюся дверь.

Ему давно хотелось побывать в настоящем театре. Пан председатель брал его только на свои выступления и торжественные собрания, а у него еще в приюте был театр в коробке из-под ботинок. Начальник бумажного ведомства, знавший его отца, дал ему немного разноцветных обрезков, и Марек делал из них актеров, мебель и деревья. Из красного станиоля он смастерил кардинала Ришелье, а из жесткой марли вырезал платье для Миледи. За Портоса старался говорить грубым голосом, а за женщин – тонким; последнее у него почему-то получалось лучше. Когда он показал представление пани Регине, она очень его хвалила, а за ужином сказала, что из Марека получится новый Пискатор[43]; то, что в спектакле нашлось место кардиналу Ришелье, свидетельствовало о наличии политического чутья. Марек не знал, кто такой Пискатор, но его утешило, что пан председатель тоже не знает: он стукнул ладонью по столу, как делал обычно, когда чего-то не понимал. Если этот Пискатор – актер, то Марек ничего не имел против: он любил изображать разных людей, и у него это здорово получалось.