Значит, все-таки не «если?», но «что?». И Герхард был прав, обратив свое пылающее злобой лицо к бродягам, которых монастырь приютил по решению приора — решению, в котором его никто не поддерживал. Зимой нечем занять себя, разве только приспосабливаться к обстоятельствам, однако присутствие чужаков по-прежнему будоражило молодежь и даже теперь вызывало подозрения и негодование у старших братьев. Ханс-Юрген поднялся, чтобы уйти, но рука Герхарда легла ему на плечо — уговоры теперь больше походили на слабо завуалированные угрозы. Он глядел на свои испещренные старыми шрамами ладони, а Герхард спросил: так что, он с ними? Под «ними» он подразумевал двух бродяг в кладовке для брюквы и приора. Ему захотелось крикнуть: «Нет! Нет! И никогда с ними не был!» Боже, уже поздно, он уже слишком стар, чтобы приносить себя в жертву, он не безумец, не святой… Кто из них прав? Герхард? Йорг? Не посягай… Не отчаивайся… Тать в нощи похитит его, и свяжет, и унесет прочь. Но что за тать?

И когда? Не слышно ни ангелов, ни труб. Тогда отдало море мертвых, бывших в нем… нет, не то, не то. Тревожный набат едва слышится, но он есть — это звуки, которые раздаются из их крошащейся, рассыпающейся церкви, это тяжелое дыхание настоятеля, это братия, бесшумно расколовшаяся на два лагеря, словно между двумя островами, прежде сомкнутыми, ныне образовался проток, пролив, по которому устремились воды нового моря, а острова продолжают и продолжают расходиться, пока наконец не будут видимы одновременно только Господу.

Когда быстрые и яростные дожди узедомской весны сменились более привычной моросью и туманами, Ханса-Юргена одолела смутная тяга к бесцельным блужданиям. Зима приковывала его к монастырю. Теперь же пора было вскапывать, возделывать фруктовый сад и огород, крыша дортуара тоже нуждалась в починке, однако… Его тоже охватила леность, бездеятельность, отравившая всю остальную братию, и он не мог найти в себе энергии, чтобы организовать рабочие бригады. Да если бы он и принялся за это дело, кто бы его послушался? В монастыре с ним по-прежнему здоровались Хеннинг и Фолькер, а также Флориан и Иоахим-Хайнц. Хайнц-Иоахим? Возможно. А кто еще? Только послушники.

Поэтому он пускался в одинокие походы по острову: сначала шел милю-другую вдоль берега на северо-запад, потом сворачивал в глубь острова и через буковую рощу подходил к берегу Ахтервассера, оставляя чуть в стороне хижину Плётца. Там он замедлял шаг и вразвалочку брел вдоль залива, поглядывая на поросший лесом материк: к небу поднимался дымок не видных ему очагов. Потом он снова сворачивал в лес. Тропа, влажная после дождей, больше смахивала на ложе ручья, потом она мягко шла вверх и сворачивала, огибая холм, к востоку. Лес кончался, и Ханс-Юрген шел мимо огородов и полей, на которых трудились островитяне, — тропа служила как бы ничейной землей между ними и монахами, — приближался к жилищам: сначала дом и хозяйственные постройки Отта, потом — Виттмансов, хозяев остальных он не знал. С каждым днем дорога эта становилась все более привычной, казалось, она приветствует его: сперва — подснежниками, потом — колокольчиками. Утренние заморозки случались все реже, и на черных ветках появлялись ярко-зеленые всполохи. После вынужденного зимнего заключения в компании ему подобных это одиночество казалось странным — странно успокаивающим. Но оно было трижды нарушено — не менее странным образом.

Трижды. В первый раз это был Отт, затем двое других, которых он не узнал. Случалось это так: когда он шел среди полей, человек отрывался от своего занятия — починки забора, прореживания кустарника — и приближался широкими шагами, из-за грязи высоко поднимая ноги, с воздетой в приветствии рукой. Наконец Ханс-Юрген различал не только его фигуру, но и лицо. И в этот миг человек притормаживал. Каждый раз ему казалось, что на топорных лицах островитян написано недоумение, что-то вроде легкой тревоги, смятения. Однако, не дойдя до него, человек разворачивался и возвращался к своим занятиям, больше не оглядываясь, а Ханс-Юрген оставался стоять на тропе. Он ощущал беспокойство, непонятную неловкость, как если бы тот, кто адресовал ему это полуприветствие, еще и сообщал ему что-то на своем неведомом языке. Что-то очень важное, но непонятное.

Ханс-Юрген выжидал минуту-другую, а потом продолжал свой путь к берегу и уже вдоль него — к монастырю. Берег порос редкими чахлыми деревьями. Подходы к нему покрывала мягкая зеленая травка: издали казалось, что к лениво пенящемуся морю сбегают изумрудные волны, самого же моря видно не было. Близко к берегу он не подходил.

Именно на этом последнем отрезке пути в холодный и ветреный мартовский день он увидел самого себя — по крайней мере, так ему на миг показалось, потому что на человеке тоже было серое монашеское одеяние, а фигурой и осанкой он издали походил на Ханса-Юргена. Человек шагал впереди, он уже огибал луга и вот-вот должен был начать восхождение к скоплению серых каменных построек — к монастырю. Но удивительно: вместо этого незнакомец свернул направо и скрылся за мысом. Ханс-Юрген ускорил шаг и через несколько минут, задыхаясь, достиг точки, где тот, второй, свернул. Он был уже почти уверен, что именно за этого человека его и принимали островитяне, когда отрывались от своих забот и шли поприветствовать, а потом, разглядев, осознавали свою ошибку и возвращались к прерванным занятиям.

В нескольких ярдах от гребня, за которым начинался уже непосредственно спуск к воде, стояло несколько построек, по большей части заброшенных. Между ними и гребнем можно было пройти до самого трансепта, треснувшая стена которого преграждала дальнейший путь. Ханс-Юрген обогнул угол здания, когда-то служившего дровяным складом. Хранившиеся здесь доски и бревна давно были использованы для лесов, которыми пытались подпереть церковь. Колючая трава, грязь, расколотые каменные блоки — и лодка тех бродяг. Она простояла там всю зиму. Кто-то склонился над ней, вычерпывая застоявшуюся воду. Ханс-Юрген подошел поближе — что-то в монашеском одеянии незнакомца было не так, неправильно. Человек услышал его шаги и обернулся. Это был Сальвестро.

Однажды ночью он услышал поющие голоса — словно тонкие золотые лучики пронизали тьму кладовой.

— Христос родился, — пробормотал во сне Бернардо.

— Кто?

— Христос, — повторил его товарищ и добавил: — А ты язычник.

В кладовой было темно, но он все равно с любопытством воззрился на Бернардо, вновь погрузившегося в дрему. Язычник — таким эпитетом наградили его клевреты Герхарда, по утрам собиравшиеся в монастыре вокруг последнего. С молчаливым презрением монахи относились и к Хансу-Юргену: Герхард демонстративно смотрел сквозь него, а его помощники кривились, когда он проходил мимо. Однако стрелы их негодования проносились над головой Ханса-Юргена, их истинной мишенью был другой. Язычник. Маленькая песчинка ненависти была брошена внутрь Бернардо и росла в нем, подобно жемчужине, а темные воды поднимались, росли, растекались, захлестывали приора — тот редко показывался среди своей братии при свете дня, — да и саму церковь, точнее, ее уже невосстановимые руины, или даже все вокруг, и сам остров? Как все это непонятно… Надо бы расспросить приора. Их встречи стали едва ли не товарищескими — Сальвестро усаживался, не дожидаясь приглашения, а порой и сам завершал беседу: зевал и осведомлялся, не пора ли им обоим соснуть, после чего кивал, поднимался и отправлялся к себе в кладовку — безо всякого сопровождения. Он давно хотел расспросить приора об этом, но никак не мог сформулировать вопрос. «Скажите, отец, а почему монахи так вас ненавидят?..» Нет. Невозможно. Так не спросишь. Приор напоминал ему валун, наполовину вросший в землю, — темные волны, перекатывающиеся над ним, отполировали его, однако они не способны сдвинуть камень с места и лишь бьются о него, бессильно пенясь. «Потому что, сын мой, я дал приют двум разбойникам…»