— Пожалуйста, пожалуйста. — Ландсман оттянул в сторонку свою тарелку, освобождая пространство. Бина протянула ему салфетки, и он вернулся к ликвидации кофейной аварии. Швырнул промокшие бумажки на соседний столик. — Сам не знаю, с чего я их… Блинц… Блин… Тьфу.

Бина устраивается. Раскладывает нож, вилку, ложку. Снимает обе тарелки с подноса. Она взяла горку салата из тунца на одном из фирменных салатных листов мадам Неминцинер и сияющий золотистый квадрат лапшевника. Она сует руку в свой необъятный мешок и достает оттуда небольшую пластиковую шкатулку с откидной крышкой. В этой коробке содержится малая цилиндрическая коробочка с отвинчивающейся крышкой, из которой Бина вытряхивает витаминную пилюлю, капсулу с рыбьим жиром и таблетку энзима, позволяющего ее желудку переваривать молоко. Там же можно обнаружить пакетики с солью, перцем, хреном, миниатюрную бутылочку соуса «Табаско», таблетки для дезинфекции воды, жвачку «Пепто-Бисмол» и Бог знает что еще. Ежели вы идете на концерт, Бина не забудет театральный бинокль. Если нужно расположиться на травке, у Бины наготове полотенце. Отпугиватель для муравьев, штопор, свечи и спички, намордник для собаки, складной нож, аэрозольный баллончик фреона, увеличительное стекло — много чего вытаскивала она из своего безразмерного мешка на глазах у Ландсмана.

Глянешь на еврейку типа Бины Гельбфиш и поймешь причины приспособляемости и выживаемости евреев, думает Ландсман. Эти евреи тащат с собой дом свой в громадном мешке, скроенном из коровьей шкуры, взгромоздив его меж горбов верблюда, в пузыре воздуха в мозге своем. Эти евреи падают на пятки, касаясь земли, бегут во весь опор, спасаясь от напастей, используют все, что ни пошлет судьба от Египта до Вавилона, от Минской губернии до округа Ситка. Методично, организованно, настойчиво, находчиво. Они ко всему готовы. Прав Берко, Бина найдет дело в любом полицейском участке мира. Перекраивание границ, смена режимов — такие мелочи не вышибут из колеи еврейку с добрым запасом салфеточек в мешке.

— Тунцовый салат, — замечает Ландсман, вспоминая, что она отказалась от тунца, когда забеременела Джанго.

— Да, стараюсь ввести в организм как можно больше ртути. — Бина поняла, о чем он думает. Забросила в рот таблетку. — Ртутью живу.

Ландсман тычет большим пальцем в сторону мадам Неминцинер, бдящей на посту с неизменной поварешкой.

— Надо было попросить жареный градусник.

— Я бы с удовольствием, но у них только ректальные.

— А вот, кстати, Пенгвин.

— Симковиц? Где?

Бина повернулась всем корпусом начиная от талии, и Ландсман воспользовался открывшимися возможностями обзора. Конопатая левая грудь, кружавчики бюстгальтера, просвечивающий и выпирающий сквозь чашечку сосок. Пришлось сдерживать руку, мгновенно возжелавшую нырнуть туда, к ней за пазуху, забраться, прижаться, обнять и заснуть Обратный поворот — и она застала Ландсмана погруженным в грезы. У него загорелись щеки.

— Хм, — только и сказала Бина.

— Как день прошел? — спросил Ландсман самым естественным тоном.

— Давай-ка договоримся, — потребовала она ледяным тоном, застегивая кофточку на все пуговицы. — Мы сидим, ужинаем и не порем ахинею про то, как прошел мой день. Как ты к этому относишься, Меир?

— Положительно отношусь.

— Ну и отлично.

Она загребла ложку тунцового салата. Он уловил блеск ее обрамленного золотом премоляра и вспомнил день, когда Бина пришла домой с этим зубом еще пьяная после наркоза, и предложила ему сунуть язык ей в рот, ощутить вкус. После первой ложки тунцового салата Бина посерьезнела. Она загребла еще с десяток ложек, самозабвенно работая челюстями, от усердия аж сопя и ушами шевеля, не сводя глаз с уменьшающейся кучки салата. Здоровый аппетит у девушки — таким было первое наблюдение его матери относительно Бины Гельбфиш. Двадцать лет назад. Как и большинство комплиментов его матери, это замечание можно было истолковать как замаскированное оскорбление. Но Ландсман мог доверять только женщине, которая ела, как мужчина. Когда на листе сайта не осталось ничего, кроме потеков майонеза, Бина утерла рот салфеткой и удовлетворенно вздохнула.

— Ну, о чем беседуем? Твой день тоже не затрагиваем.

— Конечно, конечно.

— Что нам остается?

— Да почти ничего.

— Кое-что никогда не меняется. — Бина отодвинула пустую тарелку и подтянула лапшевник, готовясь сокрушить и его. Он с наслаждением наблюдал даже за тем, как она смерила этот кугель взглядом.

— Люблю поговорить о моей машине.

— Ты знаешь, что мне любовная лирика не по душе.

— Ну уж никак не о Реверсии.

— Согласен. И говорящих куриц к черту. И креплах в виде головы Маймонида. И остальной понос чудотворный.

Интересно, как бы Бина отнеслась к истории, которую Цимбалист рассказал им о человеке, лежащем в выдвижном ящике в подвале общей городской больницы?

— Давай вообще без евреев, — поморщился Ландсман.

— Согласна. Меня тошнит от евреев.

— И без Аляски.

— И без Аляски.

— Без политики. Без России. Без Маньчжурии, Германии, арабов.

— И от арабов меня тошнит. О чем же побеседуем?

— Об этом лапшевнике, может быть?

— Отличная тема. Только, Меир, съешь кусочек. У меня душа болит, Бог мой, до чего же ты тощий. Давай-ка быстренько. Я не знаю, как они его делают, говорят, имбирь добавляют, самую чуточку. Там, в Якови, о таком кугеле только мечтать можно.

Бина отхватила ножом кусок лапшевника и понесла его вилкой прямо ко рту Ландсмана. Парящий в воздухе в направлении его рта кусок вызвал мгновенный пароксизм отторжения. Ледяная лапа мертвой хваткой сжала его нутро. Ландсман отвернулся. Вилка замерла в зените траектории, затем Бина опустила запеченную смесь из вермишели и яиц, смешанную с изюмом и еще Бог ведает с чем, на тарелку рядом со скучающими блинчиками.

— Все равно ты должен его попробовать. — Показывая пример, она отхватила еще два куска лапшевника и отложилa вилку. — Вроде о нем больше ничего и не скажешь.

Ландсман приложился к остаткам кофе, Бина проглотила оставшуюся фармакопею, запив водой.

— Ну, — сказала она.

— Угу, — сказал он.

Если он ее сейчас отпустит, если не заснет в ложбине между ее грудей, то не спать ему больше никогда, не заснуть без помощи горсти нембутала или короткоствольного М-39.

Бина встает и натягивает свою парку. Она возвращает пластиковую шкатулку в кожаный мешок, со стоном перекидывает его через плечо.

— Спокойной ночи, Меир.

— Где ты остановилась?

— У родителей. — Таким тоном произносят смертный приговор планете.

— Ой-вей…

— Об этом можно было бы поговорить. Ну, я остановилась там ненадолго. Во всяком случае, не хуже, чем в «Заменгофе».