Отвечают ли на этот вызов российский неолиберализм и социал-державники?

Современный либерализм возродился как господствующее на Западе течение в 80-е годы не случайно: глобализация и волны массовой индивидуализации и миниатюризации, гибкости технологий создали некоторые предпосылки для «ренессанса» иллюзий свободного рынка и мелкого производства. Это не случайные, а практические иллюзии, когда «кажется то, что есть на самом деле» (К. Маркс): на самом деле XXI веку нужны творческие работники, а значит — неповторимые индивидуальности; на самом деле гигантские фабрики уходят в прошлое вместе с традиционной индустрией, а наиболее квалифицированный работник сидит сегодня у своего персонального компьютера и т. д. Но рынок лишь по видимости адекватен этим новым условиям.

Во-первых, сегодняшний рынок — это система, где господствуют мощные корпорации (в наиболее современной сфере — разработки ЭВМ и программного обеспечения — их всего три на весь мир), а работник отчужден от труда и подчинен капиталу. Для деятельности ученого и художника, преподавателя и социального новатора сегодня нужны, скорее, творческое соревнование за государственные и общественные гранты, а не стихия рынка или власть ТНК.

Во-вторых, работающий с ЭВМ ученый или педагог связан сегодня через информационные системы чуть не со всем миром. Его труд не обобществлен лишь по видимости; по содержанию он одновременно и индивидуален, и связан кооперацией с тысячами и миллионами коллег во времени и в пространстве.

В-третьих, ключевые сферы жизнедеятельности человека в XXI веке — фундаментальная наука и образование, экология и воспитание, оттесняя на второй план и видоизменяя производство утилитарных благ (как когда-то индустрия оттеснила и изменила технологию аграрного производства), требуют новых, пострыночных форм своей организации.

Наконец, для постиндустриального мира, мира культуры, ноосферы нужен новый человек — homo creator, а не homo economicus XIX века.

Точно так же противоречиво взаимосвязан путь к новому миру XXI века с традиционными державными ценностями. Первые несомненно имеют видимостное сходство со вторыми. Религиозная идея о доминировании духовного начала напоминает тезис о приоритете культуры и творческой деятельности в постиндустриальном обществе; общинность — необходимость самоорганизации и диалога как отношений, преодолевающих отчуждение; державность и соборность могут ассоциироваться с идеей приоритета общественных ценностей и необходимостью сознательного регулирования социальных процессов. Кроме того, для «почвенничества» весьма характерна и критика индивидуализма, культа частной собственности, обогащения и т. п.

Но, как и в случае с неолиберализмом, совпадение здесь главным образом видимостное. «Человек общинный» (а тем более — государственный, державе и собору подчиненный) — это до-, а не пострыночный человек. Это персона, еще не прошедшая через процесс освобождения от кровнородственных, внеэкономических связей, не выделившаяся из рода, не ушедшая от подчинения традиции, не освоившая азов индивидуальной активности, независимой от корпорации (общины, государства). Такой человек дальше от свободного ассоциированного социального творчества, от преодоления отчуждения, чем рыночный индивидуалист, наемный рабочий. Последний уже умеет быть хотя бы индивидуально-предприимчивым и способен практически и теоретически понять, что его освобождение возможно лишь на основе коллективной защиты своих интересов через сознательное изменение существующих условий.

В отличие от него человек общины способен лишь к послушанию и прошению милости от верхов либо к разрушительному бунту против их власти, но не к конструктивному созиданию новых отношений. Кроме того, социал-державное направление, как правило, оказывается связано с идеализацией мелкого семейного или коллективно-артельного начала, ориентировано на приоритетное развитие аграрного сектора как такового и ряд других патриархальных форм критики рыночно-буржуазного миропорядка. Между тем новое общество, ориентированное на приоритетное развитие свободной творческой деятельности, выдвигает на первый план ассоциирование сотрудничество людей, заинтересованных в интернациональном, интеркультурном диалоге, сотворчестве, на «снятии» кровнородственных связей.

Более того, в скрытом (иногда и для самих идеологов, грешащих подчас искренним самообманом) виде российский неолиберализм и социал-державничество нацелены на поддержку господства не столько частников или семейных (артельных) производителей, сколько на увековечивание господства крупных корпоративных кланов в экономике и обществе. Причина проста: наши либералы «закрывают глаза» на тот факт, что на рубеже XXI века в России (и не только в России) так называемый «свободный рынок» не может привести ни к чему другому, как к господству крупнейших легальных и нелегальных (мафиозных и т. п.) корпораций[32]. Точно так же социальная система, основанная на старом индустриальном производстве при сильном государстве, протекционизме, бюрократическом регулировании, не может не порождать коррупции и образования мощных корпоративных кланов. Так что и здесь наши антагонисты реально ведут страну к весьма сходному результату.

Самое интересное, однако, начинается, когда идеологи либерального и державного направлений доходят до предложения рецептов спасения России. Первые, пройдя через тернии шока без терапии, а вторые, столкнувшись с отторжением нашим народом идей чистого державничества и национализма (они не собирают более 10–15 процентов голосов), ныне принялись конструировать крайне эклектичные программы преодоления кризиса, ускоренно пятясь спинами навстречу друг другу (об этом процессе я писал еще два года назад — см. «Альтернативы», 1994, № 1).

В результате к лету 1996 года что у экс-либерала Ельцина, что у неодержавника Зюганова в предвыборных программах оказался сосредоточен набор благопожеланий, сотканных по принципу формального объединения наиболее популярных (если не сказать — популистских) идей из всевозможных идеологий. В начале провозглашается «верность реформам» (у Ельцина) или верность коммунистическому идеалу (у Зюганова), а затем следует набор прагматических обещаний создать смешанную социально ориентированную экономику с регулируемым рынком, победить организованную преступность, защитить простых россиян, создать мощную державу с самостоятельной геополитикой, добиться приоритета культуры (не забыв военных и МВД) и сохранить природу, а также добиться мира в Чечне, не идя при этом ни на какие уступки «бандитам» (т. е. тем, с кем надо заключать мир)[33].

Эта эклектичность неслучайна: достаточно умные менеджеры предвыборных кампаний уже поняли в неявной форме, что перспектив ни у «чистого» либерализма, ни у «национал-державности» нет. В них пора вносить нечто новое, нечто идущее от «постлиберализма», от «постдержавности», преодолевая прежнюю оголтелость и догматизм. Но в том-то вся «прелесть» обоих этих течений и состоит, что они на практике не смогут оторваться от своих корней и сути, ибо для этого нужна (1) радикальная теоретическая самокритика и (2) изменение своей социальной базы, четкая переориентация на интересы не реакционных (в историческом смысле) сил, а наиболее мобильной, ориентированной на будущее (постиндустриальное, коммунистическое) части общества — трудящихся, ориентированных на новаторский совместный труд, творчество (понимая под ними деятельность учителя и рабочего-рационализатора, организатора детского клуба и профсоюзного активиста, врача и ученого…).