овец гонят. Завтра в областной газете появится заметка: «Колхозы досрочно выполняют план мясопоставок». А на будущий год в эту пору будут совещания созывать, во все звонки звонить, потому что план выполнить будет нечем. И это еще не все. Зимой народ потечет из колхозов. Я слушаю тебя, а не могу об этом не думать.

Вдали показалась на дороге повозка: голова лошади и парень в синей рубашке по пояс, движущийся над хлебами.

— Э-ей! — закричал, замахал Григорьев. Повозка свернула в хлеба на полевую дорогу и вскоре подкатила.

— Давай-ка, Василий, помоги, — узнав парня, сказал Григорьев.

Они вдвоем посадили Торопова.

— Ну, выздоравливай. Мне вот этой тропкой. И сразу врача вызови. Сейчас, знаешь, лекарства всякие…

Торопов что-то хочет сказать и смотрит на Григорьева, потом говорит только:

— Ну, будь здоров.

Дома Григорьева ждет испуганная Шура.

— Тебя в обком вызывают. Ты не знаешь зачем?

— Ну что же нам раньше времени пугаться? — говорит Григорьев ласково. — Давай лучше ужинать будем. Я помогу тебе.

И оттого, что их, может быть, ждут новые испытания, а главное, оттого, что Шура тут одна без него волновалась, он особенно бережно относится к ней. Шура уже на последнем месяце, ей трудно ходить. Федор сам носит из кухни тарелки.

Когда садятся, входит Лихобаба, председатель колхоза. Прежде всего ищет, куда пристроить фуражку, потом уж здоровается:

— Вечер добрый.

— Садись с нами, — приглашает Григорьев. Шура хочет подняться за тарелкой, но Лихобаба останавливает ее.

— Спасибо, поевши.

Григорьев ест, Лихобаба внимательно сворачивает папироску, Шура тревожно смотрит на обоих. От их спокойствия ей страшно становится.

Стук в дверь. Входит Ефимов, за ним всовывается старая облезлая овчарка.

— Куда?! Назад!

Подходит к столу, молча, тяжело садится. На него смотрят.

— Баранинку едите? Осень подойдет, подешевеет баранинка. Отвел, — говорит он Лихобабе. — Вон с ней вместе отвели, — кивает он на дверь. — Гоним, а вороны, как скажи, догадались. Карр! Карр! Всю дорогу не отставали. Я, Александра Васильевна, выпил сегодня.

— Это год назад в Новой Рачейке тоже случай был, — простодушно говорит Лихобаба. — Рощица там небольшая загорелась невесть с чего. Сам я лично видел, как пожарные проехали. Через час возвращаются — все пьяны, как братья, ноги свесили, песни поют. Где они смогли набраться, когда там, кроме пожара, ничего не было, — уму непостижимо!

— Не отрекаюсь, — говорит Ефимов. — Но мне же обидно. Вот Александра Васильевна. Три года мы с ней работали. Где еще по стольку шерсти с овцы настригали? Федор Иванович, ты мне партийный билет вручал. Скажи мне, как оно получается? Живем мы на этой земле, работаем, а какой-то человек — он и знать-то меня не знает и видеть не видел — спланировал, как ему вздумалось, и всю мою жизнь как колесом переехал!

— Партийный билет я тебе вручал, это верно, — спокойно говорит Григорьев, — а все же ты не шуми. Шуметь не надо. У хозяйки дети спят, они ничего этого пока еще не понимают. Завтра мы с тобой поговорим. Завтра у меня день такой подходящий отвечать по всем статьям.

В приемной секретаря обкома тишина. Телефонные аппараты на столе помощника. Звонит один телефон. Помощник поспешно схватывает трубку, говорит приглушенным голосом:

— Да… Да, началось.

Звонит другой телефон. Помощник так же поспешно схватывает трубку и, продолжая разговаривать, держит ее на весу.

— Да… да, да… Ничего сейчас не могу сказать. Кладет трубку, берет к уху другую.

— Да… Да, началось…

Входит работник аппарата Семин с папкой. Кивает на закрытые двери:

— Началось?

Помощник отвечает кивком, продолжает слушать. Звонит третий телефон. И эту трубку он берет и держит на весу.

Семин смотрит на часы над дверью — на них уже двадцать минут четвертого — и, развернув папку на уголке стола, листает отпечатанные бумаги, соображает что-то.

— Значит, меня не вызывали?

Помощник отрицательно качает головой, кладет вторую трубку, как по конвейеру берет к уху третью.

— Да, да… Началось…

Шура одна в комнате сидит, шьет. Хлопает дверь. Шура поспешно оборачивается, но, увидев, что это хозяйка, опять принимается за шитье.

— Колька мой не приходил? — кричит хозяйка из-за перегородки.

В это время по улице проходит машина. Подождав, не остановится ли, Шура отвечает:

— Нет, не был.

Шура со вздохом переводит стрелку часов назад: еще только пять часов.

Спустя некоторое время входит хозяйка, садится основательно.

— Прошлый раз я тебе про мужика моего не досказала… Вот, значит, приходит он вечером. Двенадцатого пятнадцать минут. «Где ж ты, — говорю, — был до этаких пор?» — «Где? Правление созывали, тебе неизвестно?» А я-то уж знаю, когда правление кончилось. Уборщица правленческая Ульяниха вон через три дома от нас живет. Как шла мимо, постучалась в окно: «Никитична, правление кончилось. Гляди-и…»

Опять по улице идет машина, где-то далеко еще. Шура подымает лицо, вслушивается. И в этот момент ничего для нее не существует, кроме вот этой приближающейся машины. Звук мотора замер: видимо, машина, не дойдя, свернула в проулок. Шура еще некоторое время ждет. Хозяйка сбоку с видом: «Вот уж я этого не понимаю!» — смотрит на нее.

Помощник секретаря смотрит на часы над дверью. Стрелки вытянулись в одну линию: шесть. Вдруг дверь распахивается, нахмуренный, властный человек шагнул через порог.

— Семин где? Семина с папкой.

И вновь захлопывается дверь. Помощник кидается в коридор за Семиным. В пустой приемной звонит сначала один телефон, потом два, потом три сразу. Постепенно звонки смолкают. Входит помощник, за ним — Семин. Он волнуется. Перед дверью в кабинет секретаря обкома прокашливается, словно ему там петь.

Он входит и почти сейчас же возвращается обратно. Взволнован и от этого торжествен и комичен немного. Они обмениваются взглядами. «Как?» — спрашивает помощник. «В самом разгаре», — взглядом же отвечает Семин.

Шура уже не шьет. Она сидит с напряженным лицом. Она уже не может ждать больше, мысли приходят одна страшней другой. А хозяйка, ничего не замечая, как соловей, поет о своем:

— …У четырех детей отца отнять хочешь? У нас их тогда четверо было, Олька после народилась. Детей по-сиротить? Уж я ее взяла в разгон, — с восторгом рассказывает она.

Опять возникает за окном звук идущей машины — в который уже раз! Опять вспыхивает надежда в глазах Шуры. Машина проходит мимо. От ее гудения дрожит стеклянная пробка в графине.

— Я поеду, — решительно говорит Шура.

— Твое дело.

Хозяйка не одобряет ее, а главное, оскорблена, что не дослушали, прервали рассказ на самом интересном месте.

— Если вдруг мы разминемся и он раньше приедет, так вы скажите ему, чтоб он не волновался. —