— У тебя нет никакого морального права не то, что судить меня, но и совать свой нос в дела МОЕГО сына. Хотела помочь? Помогла? Спасибо тебе и низкий поклон. А теперь можешь идти, думаю, что таблетку успокоительного для совести ты получила, ещё лет на десять хватит, — он рвано сглотнул, видимо подавив желание сплюнуть, и на автомате провёл рукой по волосам, совсем как раньше, когда хотел откинуть чёлку назад. — Сейчас же прошу меня извинить, вынужден покинуть вас, Олеся Юрьевна, меня ребёнок ждёт.

И, преодолев расстояние до порога в два шага, он скрылся в квартире, спокойно закрыв за собой дверь, наглядно продемонстрировав мне, что всё у него под контролем.

А я так и осталась стоять на месте, душа в себе накатывающие слёзы и борясь с иррациональным желанием начать ломиться в чужой дом.

Игорь

Меня трясло. Правда, понял я это далеко не сразу.

Зашёл в прихожую, закрыл дверь, щёлкнул замком, скинул обувь. Руки действовали сами, повторяя привычные действия, доведённые до автоматизма за шестнадцать лет проживания в этом доме. Мне бы даже, наверное, удалось убедить себя в том, что всё нормально, что всё как всегда, если бы не кровь, что набатом стучала в висках, и женщина, оставленная мной за порогом квартиры. 

Дверь в Сенькину комнату оказалась закрытой. Из-за стены доносились раскаты музыки: очередное юное дарование от русского рэпа что-то там твердило про свободу и попранные права. Если это было послание, то адресовалось оно явно мне.

Я бросил взгляд на часы. Три часа ночи. Соседи должны были оценить ночную какофонию. Но ломиться в комнату сына с воспитательными речами не стал: просто не был уверен, что эта затея закончится хоть чем-то хорошим. А так… пусть злится, пусть ненавидит, главное, что дома. Живой и здоровый.

От последней мысли меня, собственно, и передёрнуло. Одному только Богу было известно, что я успел напридумывать себе за те часы, что провёл в томительном ожидании этого великовозрастного балбеса, не обнаружив его дома посреди ночи.

Попытка порадовать ребёнка своим неожиданным приездом оказалась до нелепого неудачной, а главное, никому не нужной. Уж мог бы и сам догадаться, что это не то, чего с нетерпением ждут в четырнадцать лет. Особенно в случае с Арсением.. Вырос он как-то совсем быстро и неожиданно. Я и понять не успел, когда собственный ребёнок стал для меня загадкой, а ведь когда-то мог наперёд предугадать каждое его слово, желание, жест. Вот и с приездом действовал примерно так же. Памятуя о той неистовой радости, что обычно светилась в его глазах, когда я возвращался домой после очередной поездки. Не то чтобы я часто уезжал, но деловые поездки случались. Не имело значения, пара дней или же пара недель, я всегда одинаково сильно рвался домой к этому лохматому чертёнку, и обычно он отвечал мне тем же, буквально светясь от счастья почище любой лампочки под напряжением. Он вообще всегда был таким: открытым и непосредственным. Но в последнее время что-то перестало клеиться между нами, и Арсений с каждым днём всё больше и больше уходил в себя, предпочитая отмалчиваться или отделываться отговорками, понятными только ему. Но даже в своих самых страшных мыслях я не мог представить себе, что однажды ему приспичит отправиться на поиски Олеси.

Олеся. Олеся! ОЛЕСЯ!

Так долго откладываемые эмоции накрыли меня с головой, и в неясном порыве бешенства я ударил кулаком по стене коридора, рыча себе под нос. Даже музыка из Сенькиной комнаты терялась на фоне того, что сейчас творилось в моём сознании.

Олеся.

Смешно ли, но я так боялся встречи с ней. Боялся и... мечтал. Скрытно, тайно и неочевидно, как если бы это было что-то постыдное — хотеть встретить её после стольких лет молчания, после всего того, что было. Нет, я никогда не строил глупых надежд по поводу того, что однажды она захочет вернуться. Она ушла, и мы оба понимали, что это навсегда. А грустить и страдать... на это попросту не оставалось никаких моральных сил. У меня на руках был Сенька нескольких месяцев от роду и острая потребность что-то срочно сделать со своей жизнью.

Я и делал… Вернее, мы делали, с Арсением, преодолевая все трудности шаг за шагом, ведь иных вариантов не было и быть не могло.

И лишь годы спустя, я вдруг поймал себя на мысли, что мне не всё равно, как там ОНА. Мысль мне не понравилась, я честно окрестил себя идиотом и попытался запихать её в самый дальний уголок своего сознания. Но это оказалась не так уж и просто: образ Олеси все эти годы, как самое страшное наваждение, норовил прорваться наружу в никому не нужных воспоминаниях, в бредовых снах, в ненавистном мне чувстве ностальгии, в Сенькиных глазах...

Сжал-разжал кулак. Руку после удара о стену саднило, костяшки пальцев начинали опухать, принимая неприятный лиловый оттенок с вкраплениями крови. Как глупый юнец, ей-богу.

***

С первого взгляда собственная комната обещала подобие покоя, но я уже знал, что это обман. Практически всё здесь хранило следы пребывания Олеси Юрьевны Бодровой. Чуть смятая постель, вещи, торчащие из приоткрытого шкафа, тонкий запах духов, едва ощутимо витавший в воздухе...

Сеня пришёл ко мне сам.

Я как раз сидел на кровати и смотрел в точку перед собой, пытаясь понять, можно ли считать, что наша с ним жизнь пошла трещинами, или же ещё есть шанс однажды вернуть всё на свои места.

— Она не такая уж и плохая, — с вызовом заявил сын, становясь у меня за спиной. Я бросил быстрый взгляд на панель телевизора, что висел на стене напротив. Сенька в отражении выглядел угрожающе: взгляд исподлобья, с чувством сжатые кулаки, надутые губы. 

Тяжкий вздох вырвался сам собой.

— А я когда-то утверждал обратное? — вопрос прозвучал сухо, но тут вся проблема была в том, что из двух крайностей эта была наиболее приемлемой.

Ребёнок замялся, а потом еле слышно выдохнул: «Нет».

Я рискнул обернуться назад, глядя на сына, на что тот сразу же подобрался и повторил уже более громко:

— Нет.

Понимающе кивнул головой. Моё отношение к Олесе было слишком сложным, чтобы описать его в привычных категориях, но Арсению знать об этом было необязательно.

— И?… — протянул, подталкивая сына к следующему витку мысли.

— Но это будто бы всегда подразумевалось.

— Сень…

Я устало покачал головой, но отпрыск и не думал останавливаться.

— Нет, правда. Когда я спрашивал о том, почему ма… она ушла, ты говорил, что она не смогла иначе. И что так было лучше для всех… Но это всё равно звучало так, словно ей было плохо с нами.

— Плохо с нами и она плохая — разные вещи, — с тяжестью на сердце заметил я, устало зажав переносицу пальцами.

— Да, наверное… Но я всё равно обижался на неё, злился…

На душе стало совсем паршиво. Я, конечно, догадывался, но Сенька партизаном молчал все эти годы, а я… а я наивно полагал, что делаю достаточно, чтобы мой сын не чувствовал себя ущемлённым.