«Поклонение волхвов» написано легкими волнообразными линиями, а его безмятежный колорит подчеркивается рассеянными по полотну золотистыми бликами, напоминающими о чистом свете солнечного заката. Им вторит золотой плащ человека, стоящего у правого края картины, — это сам художник. Горделивая поза, вьющиеся рыжеватые кудри, чуть капризный изгиб губ. Самое выразительное в этом портрете — большие светло-янтарные глаза, полузакрытые утомленно опущенными веками и упорно избегающие прямого взгляда на зрителя. Изображая рядом со знатными покровителями самого себя, Сандро как бы подчеркивал, что он тоже принадлежит к кругу избранных.

Впрочем, на это не стоило намекать, ибо во Флоренции его и без того уже причислили к таким же прихлебателям Лоренцо, как Полициано, Фичино и иже с ними. Строгий все-таки народ его земляки — сперва изгоняют из города своих лучших сограждан, а потом рыщут по всей Италии, умоляя вернуть им кости умерших на чужбине, как это случилось с Данте. Они готовы хвастать, что среди них живут такие поэты, как Анджело, и такие философы, как Марсилио, и одновременно поливать их грязью, называя паразитами, которые и не сеют и не пашут, а хлеб насущный имеют. Они обязательно выищут в своей среде тех, кто становится предметом постоянных насмешек. В декабре 1475 года умер Паоло Уччелло — в страшной бедности, почти свихнувшись от беспрестанных попыток разгадать тайны перспективы. Слава Богу, что он почти не покидал своего дома, а то бы его превратили в шута на потеху подвыпившим ремесленникам. Теперь все скорбят, называют его непревзойденным мастером, мучеником живописи и прочее, будто бы не говорили при его жизни совсем другое…

Близость к семейству Медичи действительно избавляла Сандро от забот, которые выпадали на долю других не менее искусных живописцев. Но она не защищала его от злословия, да и родные немало способствовали этому, упрекая его в лени и расточительности. Он в самом деле не придавал большого значения деньгам, не копил их и не вкладывал в выгодные предприятия, как это делали более практичные коллеги. Он мог неделями не брать кисть в руки, предаваясь безделью или околачиваясь в компании гуляк, что, по мнению многих, было зазорно для сына честного ремесленника. Как и бывает в таких случаях, ему приписывали все пороки, и постепенно складывался образ живописца, которому Господь Бог дал большой талант, судьба наградила счастьем, но он все промотал в силу своей чудовищной беспечности.

На беду Сандро, во Флоренции было слишком много художников, не страдавших отсутствием самомнения. В своем собрате по профессии каждый видел нежелательного конкурента и выискивал повод хоть чем-нибудь очернить его. Потому-то, как полагали — справедливо или нет, — они никак не могли объединиться в цех. Вступая в компанию святого Луки лишь для того, чтобы обрести звание мастера, духом корпоративности они так и не прониклись — каждый действовал в одиночку. Не было ничего удивительного в том, что «Поклонение волхвов», которое было выставлено в Санта-Мария Новелла и впоследствии стало считаться шедевром флорентийской живописи, не снискало добрых слов. Говорили, что Сандро ничего не смыслит ни в пропорциях, ни в перспективе, что некоторые фигуры второго плана гораздо крупнее и выше фигур первого, что краски из рук вон плохи.

От внимания завистников не ускользнуло, что он, как и многие, пялит глаза на прекрасную соседку. Положа руку на сердце, можно было признать, что был такой грех. Что он был бы за живописец, если бы его не привлекала красота во всех ее проявлениях? Но то, что считалось позволительно для других, для ремесленников было запретным плодом и побуждало здравомыслящих людей сомневаться: да в здравом ли уме этот возомнивший о себе сын кожевника? Как бы то не было, в женских образах Сандро все чаще можно было встретить черты Симонетты. И он подпал под ее чары, и он стал считать, что в ней воплотился идеал красоты.

Между тем трагедия приближалась. Новогодние праздники, балы и карнавалы окончательно подорвали и без того подточенные силы «возродившейся Венеры». Весна 1476 года началась как-то споро и бурно. Дожди разом смыли в Арно всю грязь, накопившуюся за зиму. Флоренция похорошела, но это было страшное время для хворых: природа не разбирается, что красиво, а что нет, она очищает себя от всего, что считает недостойным дальнейшего существования. В палаццо Веспуччи все чаще стали наведываться лекари и знахари. А 27 апреля портал дворца укрыли черной материей — Симонетта скончалась. Флорентийская молодежь облачилась в траур. Наверное, ни Беатриче, ни Лаура не были удостоены такой скорби. О печальном событии сочли нужным срочно сообщить Лоренцо, который в то время находился в Пизе. Известие было передано ему, когда он прогуливался после ужина в саду с Федерико Арагонским. Лоренцо поднял глаза к небу и, указав другу на одну из звезд, сказал: «Смотри, душа этой благороднейшей дамы превратилась в новую звезду, ее я еще никогда не видел».

В течение лета многочисленные поклонники Симонетты не могли утешиться, изображая — по моде того времени и под воздействием «Новой жизни» Данте — неисцелимую печаль. Стихов было написано много, а те, кто не обладал поэтическим даром, прибегали к творениям Петрарки:

Впрочем, все забывается. Полициано, взявшийся было рьяно дописывать поэму о прошлогоднем турнире, воспевающую Симонетту, в конце концов забросил ее — у него появились более неотложные дела. Вирши юношей, не обладавших талантом, поглотило время. Но легенда о возродившейся и рано ушедшей Венере преодолела века — не в последнюю очередь потому, что некий живописец, живший по соседству, нашел в ней идеал красоты.

События, происшедшие вскоре, заставили многих окончательно забыть о даме, которой поклонялись столь ретиво и истинно. Весь 1476 год флорентийцы жили в постоянном ожидании надвигающейся беды, хотя никто не мог сказать, какой именно. Обстановка напоминала предгрозовую пору, когда все застывает и берет верх гнетущее чувство надвигающейся угрозы. Неприязнь Пацци к Медичи становилась явственнее день ото дня. Похоже было, что к делу подключился дядя Франческо — Якопо, человек крайне неуравновешенный, вспыльчивый до бешенства и одновременно невероятно жадный и беспредельно расточительный. Все еще больше усложнилось, когда Сикст отдал архиепископскую кафедру во Флоренции Франческо Сальвиати, а Лоренцо открыто и без всяких обиняков заявил, что он, пока жив, никогда не допустит, чтобы какой-либо ставленник папы вмешивался в дела города.

Слухи, порочащие братьев Медичи, снова стали гулять по Флоренции, но последствий пока не вызывали: не теми людьми были Пацци, чтобы горожане поддержали их, и здесь Сикст явно вытянул не ту карту. Представители семейства иногда занимали высокие посты во Флоренции, но скорее не в силу своих достоинств, а в результате всевозможных махинаций и интриг. Флорентийцы издавна с подозрением относились к отпрыскам рыцарских семей, некогда переселенных в город из окрестных замков для прекращения их постоянных разбоев. А нынешние Пацци тем более никаким уважением не пользовались: старый бездетный Якопо был известен своими грубыми выходками, нередко доводившими до ссор и драк, скупердяйством и нескрываемым презрением к простому люду. О его племяннике Франческо и говорить не стоит — он был порочен до мозга костей. Так что если бы флорентийцам предстояло выбирать, то предпочтение все-таки было бы отдано Медичи, в чем бы их ни обвиняли.