Уже было жарко. Земля тихо потрескивала…

Юнкер Евдокимов сам напросился в эту рекогносцировку и был причислен состоять при отряде милиции. Сейчас он, взволнованный, подъехал на коне к поручику, сказал шепотком:

— Андрей Елисеевич, мне это что-то не нравится…

— Я думаю, — отозвался Карабанов, — нравиться тут нечему!

— Да нет, вы послушайте… Мои эриванцы поглотали воду с вечера и сейчас недовольны.

— Не надо было глотать с вечера. Что они — дети? Сами должны понимать, куда нас черт занес!

— Вот именно, Андрей Елисеевич, иначе-то как «чертом» они вас и не называют… Оказывается (сами проговорились), что с Исмаил-ханом они в прошлой рекогносцировке далеко от Баязета не отходили. Они уже видят своих лошадей дохлыми, а семьи свои осиротевшими.

— Хорошо, юнкер. Постройте своих всадников отдельно.

Когда взвод милиции был построен, в его рядах недосчитались трех человек. Видать, утекли еще ночью — тишком, по-абрекски.

Тряся нагайкой, Карабанов вздыбил своего жеребца перед строем:

— Умирать боитесь? Где же ваша честь? При Шамилето вы были куда как смелее! .. Насмерть резались! Или же теперь не знаете, за что воевать? Так я вам скажу: турок придет — хуже будет! Снова в крови будут плавать аулы! .. Запомните, — опустил Карабанов нагайку, — костьми здесь ляжем, но не уйдем, пока разведка не закончена. Поняли, мать вашу? ..

Всадники тронулись. Гористая пустыня лежала перед ними. В долинах шелестели под ветром пыльные заросли ежевики. Шакалы стаями носились между камней.

— Отряд, ры-ысью! — скомандовал поручик.

Ах, если б одно деревцо! Кажется, так и обнял бы его, послушал, что напророчит тебе зеленая листва. И голубая глина режет глаза… хрустят пески под копытом… Древние развалины, словно кладбища… Просоленные русла ручьев… А длинные тени казацких пик летят и летят в раскаленном воздухе.

— Андрей Елисеевич, — сказал Евдокимов, примеривая своего жеребца к ровному бегу Лорда, — может, свернем вон в ту лощину?

— Зачем?

— Но у вас карта австрийская, а у меня британского генштаба:

очень большие расхождения в рельефе и масштабе.

— Мы уже рядом с Персией, — подумав, ответил Карабанов, — недалеко от Макинского пашалыка. Как доносили лазутчики, где-то именно здесь турки и сводят курдинские таборы. Поедем!

И англичане и австрийцы врали: вместо тупика, показанного на картах, отряд въехал в чудесную прохладную долину, напоенную ароматом цветущих роз и магнолий. Громадные махаоны, трепеща крыльями, кружились над цветами. Жужжащая пчела, совсем породному, как в милой далекой России, с налету ударилась в лицо Карабанова, и он невольно рассмеялся, счастливый.

— Подтянись, казаки!

Уже чуялась близость человеческого жилья, отдохновенный покой, уже мерещилось хрустальное сверкание воды в запотевшей от холода фляге…

Всадники скакали долго. Час, два, три. И вдруг выплыли четкие квадраты полей, полуголые ребятишки с криками: «Христиан, христиан! »

— выбежали навстречу; худые пахари с мотыгами в руках смотрели из-под руки на казаков: отряд въехал в деревню, и Карабанов невольно ужаснулся — деревня была персидской.

— Черт возьми! — растерялся он. — Может, скорее повернем?

Но Дениска уже кричал:

— Об бар? Воды нам, братцы… Об бар?

Казаки, не дожидаясь команды, спешились. В душной пыли вязли их радостные голоса.

— А ширин, об хейли хуб! — кланялся высокий старик в чалме. — Сладкая вода, хорошая…

— Хуб, отец, хуб арбаб, — гоготали казаки и своими брезентовыми ведрами сразу вычерпали половину колодца.

Вода оживила людей. Карабанов напился, протянул ведро юнкеру:

— Пейте, голубчик…

Закрыв глаза от наслаждения, Евдокимов пил долго, губы его смеялись. Потом вытер мокрый подбородок, сказал:

— Ах, вот хорошо! ..

Андрей посмотрел на юношу: он был красив, румян, в меру носат, в меру глазаст, лоб имел высокий, волосы вились мелкими кудрями.

— У вас, юнкер, наверное, была красивая мать? — неожиданно сорвалось с языка Карабанова.

— Почему — была, поручик? — засмеялся Евдокимов. — Она у меня красива и сейчас. Вот, посмотрите…

Юнкер достал бумажник, перевязанный шелковой тесьмой, вынул фотографии. С одной из них на Карабанова глянули умные выразительные глаза, и эти глаза, казалось, спросили: «Разве вы сомневались? ..»

— Да, красива, — согласился Андрей и, подхватив ведро, снова жадно напился. — А это кто, юнкер? — он не совсем вежливо ткнул пальцем в другую фотографию.

— Моя невеста.

— Из дворян?

— Нет, дочь священника. Сейчас она учится в Женевском университете. Когда вернется, мы поженимся. Так договорились…

Донесся глухой топот копыт, и, размахивая широкими рукавами, в конце деревни показался скачущий персидский сарбаз. Еще издали, заметив казаков, он вскинул пороткое копье, закричал чтото — не то гневно, не то приветственно, — и Карабанов злобно выругался:

— Ну, юнкер, кажется, влипли! Теперь князю Горчакову хватит работы: ведь наши карты не будешь показывать дипломатам в Париже и Вене.

— Ваше благородие, — подоспел Дениска, — надо бы у персюков лепешек купить.

— Я тебе сейчас такую лепешку дам… Понимаешь ли ты, дурак, что мы наделали?

Дениска хлопал глазами — не понимал: овцу из баранты увести можно, а купить лепешку почему-то нельзя. Вот и разбери господ офицеров!

13

Сарбаз оказался вежлив.

Ласково пошипел на казаков, которые стали щупать мостолыжки его коня, он прижал руки к сердцу и сладко улыбнулся. Потом сказал, что его шах — средоточие вселенной, убежище мира и мудрости — желал бы видеть гостей в своем доме, и отказ огорчит шаха, и вода покажется ему горькой, и звезды потухнут на небе…

— Надо ехать, — неуверенно посоветовал Евдокимов, — может, так будет лучше.

Карабанов вскинул свое мускулистое тело в седло, захватил между пальцев мокрые от пота поводья.

— Едем, — решился он. — Чтоб не показалась шаху вода горькой…

Летняя резиденция макинского шаха оказалась неподалеку; она раскинулась в бледно-голубой, как старинная выцветшая акварель, глубокой лощине, по дну которой с сердитым хрюканьем пробегала река. Андрей велел казакам дать отдых лошадям, никуда не разбредаться, и вскоре перед двумя офицерами распахнулись ворота цветущего сада.

— А вы сможете, господин поручик, вести разговор с шахом?

— Думаю, что с ревнивой женщиной разговаривать труднее, — вяло улыбнулся Андрей: он устал.

— И надо обязательно снять обувь.