На Земле мы доснимали только некоторые крупные планы, в которых не было необходимости показывать невесомость. При этих досъемках мне приходилось играть, вспоминая свои ощущения. Получилось неплохо! Нам помогал режиссер Капитановский. Я пытался озвучить фильм, но у меня это вышло неудачно, я упорно не попадал в движения губ. Тогда пригласили актера, который озвучил еще хуже, хотя и красивым голосом. Я-то знал, о чем говорю, а он путался в терминологии, в произношении и ударениях.

Хотя до нас было много фильмов о космосе (это естественно, ведь я – космонавт № 34). Но все они были о великолепно работающей технике, суперменах-космонавтах, которые рапортовали: «Аппаратура работает нормально. Чувствуем себя хорошо». Даже когда аппаратура ломалась и космонавтам было не хорошо. Наш фильм «Командировка на орбиту» не о безупречных покорителях космоса, не о сверхчеловеках. А об обычном человеке в космосе, который так же ошибается, так же переживает, как и на Земле, и так же болеет.

И все равно из «Командировки» цензоры вырезали наши слова, что в космосе тошнит и голова болит. Хотя мы боролись и даже представили справку Минздрава, что такое действительно случается. На то время столь откровенный взгляд на космонавтику был уникальным для кино. Так что на Московском международном кинофестивале в конкурсе документальных фильмов картина получила Серебряный приз: земной шар из полудрагоценного камня с серебряной орбитой.

Он, правда, у меня не задержался. Председатель кинофестиваля, вручая приз, хотел меня обнять. И я эту тяжелую штуку, чтобы не мешала, отдал кому-то, кто рядом стоял. А когда обернулся, приза уже не было! Исчез! Я его лет через 10 случайно увидел в кабинете директора киностудии «Центрнаучфильм». Где он сегодня? Не знаю. Давно ничего не слышно про «Центрнаучфильм».

И все-таки самое опасное в космическом полете – это спуск. Последние круги ада. Начать с того, что когда ты включаешь программу на спуск, если двигатель не включится, то ты уже на Землю не вернешься. Спрыгнуть с космического корабля нельзя. Включился двигатель – слава Богу, уже полегче. Но дальше он должен проработать заданное время, потому что если он совсем мало проработает, то ты спустишься на Землю, но только через неделю, когда у тебя ни воздуха там не будет, ничего. Двигатель должен отработать весь импульс.

Например, во время приземления совместного советско-болгарского экипажа двигатель перестал работать, они его включают – он несколько секунд поработает и опять выключается. Там был запасной двигатель, но когда горел основной, он пережег цепи запасного. Они чудом спустились. Коля Рукавишников, царствие ему небесное, сначала думал, что болгарин (официально Иванов, реально Какалов) не понимает, что происходит. Он совершенно не волновался, все что надо делал. Оказывается, он все понимал – выдержка была такая. А вот когда они сели в конце концов, болгарин вышел, лег лицом на землю и так лежал долго… Ему трудно достался опыт аварии; еще труднее оттого, что он это все держал в себе.

Счастливое возвращение. Парашют доставил нас на Землю и улегся отдохнуть. Спасатели и врачи подоспели к месту посадки вовремя. На этот раз посадка действительно была мягкой, не только по названию

Само по себе приземление уже опасно, а еще и эмоционально тяжело: ты ждешь окончания длительного полета, а чем он кончится, неизвестно. Еще физически тяжело потому что, когда корабль входит в атмосферу, начинается перегрузка. При нормальном планирующем спуске она небольшая, как если бы на тебя встали четыре человека. Это, в общем, можно выдержать. Но после длительного полета ты слабый, и четыре уже кажется как шесть. А еще были случаи, когда по техническим причинам из такого плавного планирующего спуска корабль срывался в баллистический.

Если вы бросали плоские камни в реку, то видели, как они подпрыгивают. Так и мы на плоском лобовом щите «подпрыгиваем». Но бывает, что система, которая удерживает нас под нужным углом, выходит из строя. Корабль закручивается, начинает падать как камень. И тогда уже перегрузка восемь «g», то есть восьмикратная. В конце длительного полета кажется, что десять или одиннадцать. Это тяжело.

Помню аварийный полет, когда у ребят была перегрузка двадцать три. Они выжили, но на пике они ничего не видели, не могли дышать. У одного даже сердце останавливалось на несколько секунд, не могло биться при такой перегрузке.

Словом, спуск – это физически и эмоционально очень тяжело. Потому что все ситуации прокручиваешь в голове, а там, снаружи, температура больше 1000 градусов. И все это ты видишь в иллюминатор, видишь языки пламени. Слышишь такой скрежет, как будто попал в лапы к огненному зверю, и он огненной лапой пытается содрать защиту с корабля и тебя оттуда выковырять. Перегрузка, вращения, вот этот скрежет, грохот, когда отстреливаются ненужные отсеки, – в общем, серьезное дело.

Ты можешь расслабиться, только когда парашют раскрылся и выходят на связь вертолеты. А парашют ведь может неправильно раскрыться… Например, у Комарова парашют плохо раскрылся, и он погиб. Очень сильный удар о землю был. Только когда командир вертолета говорит, что он видит корабль и что парашют нормальный – вот тут уже облегчение. Потому что ясно, что все-таки на Землю ты вернешься. Как там тебя Земля встретит – это уже другое дело. В воду попасть можно, очень сильно удариться о грунт, но это еще цветочки.

В 1975-м году нам с Губаревым пришлось испытать, что такое спуск. Центр управления полетами, как положено, заранее сообщил, что парашют раскроется в такое-то время (часы, минуты, секунды). И вот время пришло, парашют не раскрывается, а мы продолжаем падать. В этом случае через определенное время должен раскрыться запасной. Но он тоже не раскрылся, и тогда стало ясно, что нам осталось жить несколько минут. Пошел обратный отсчет жизни. Знаете, страх смерти очень сковывает человека, его мысли и движения, потому что очень не хочется умирать. Как-то глупо было кричать «прощай, мама! Прощай Родина!», к тому же все пишется на магнитофон…

И я тогда подумал: я же космонавт-испытатель. Вот и нужно за оставшиеся минуты попытаться определить, какие отклонения произошли в работе автоматики. И успеть прокричать их на Землю. Это было моим долгом испытателя. На специальное устройство я начал вызывать параметры разных систем и смотреть, соответствуют ли они норме. Вдруг, чувствую, сильный удар. Ну, думаю, все… А это раскрылся основной парашют. Уж не знаю, сколько – минуту или две – я считал себя мертвецом, и это было так страшно, что врезалось в память на всю жизнь.

Когда потом на Земле стали разбираться, оказалось, что кто-то в ЦУПе просто-напросто перепутал и неправильно задал время раскрытия парашютов. Ошибся, по-моему, минуты на две. Обычно мы приходим после полета в ЦУП и благодарим за работу. Помню, я тогда сказал: «Когда вы посылаете набор цифр, то, как говорил Жванецкий, делайте это тщательнее. Потому что вы ошиблись на две минуты, а у меня поседели волосы».