— Это вы не патриот, Владимир Семёнович. Вы стоите на страже страны, которая запятнала себя позором.

— Родину не выбирают. Родине либо служат, либо предают её. Вы разрушаете её, значит, предаёте, — сказал ледяным голосом Нагибин. — Вы вели постоянные подрывные разговоры, распространяли антисоветскую литературу…

— Я говорил открыто, не таясь. А вы обманули меня. Если бы я знал, что вы работаете в КГБ, то вам не удалось бы…

— Перестаньте говоришь чушь! Вы что же, думаете, что мне следовало при встрече сунуть вам под нос моё удостоверение? Позвольте представиться, я майор КГБ… Нет, я вас не обманывал, мы на самом деле общались очень искренне и откровенно, и мне было по-настоящему интересно дискутировать с вами, Анатолий Германович. В споре рождаются истины. Однако вы не удовлетворялись дискуссиями, вас тянуло к подрывной деятельности. И вы не можете не сказать, что я не отговаривал вас. Разве я не предупреждал вас по-товарищески, что не следует вам заниматься всем этим?

— По-товарищески! Не смешите, Владимир Семёнович. Какие мы с вами товарищи?!

— Зря вы не послушали меня, Анатолий Германович, — покачал головой Нагибин, — а ведь я давал вам шанс…

Разговор закончился ничем.

Ни выдавать кого-либо, ни переваливать вину на других Серёгин не собирался, тем более что вины за собой никакой не чувствовал. Он был убеждённым антисоветчиком, но причину его ненависти к советскому строю Нагибин понять не мог, хотя это (если забыть о чисто профессиональных задачах) интересовало Владимира больше всего. Серёгин был успешным инженером, работал на закрытом предприятии, получал приличные деньги, однако благополучная жизнь не устраивала его…

«Почему? Почему наше государство устраивает меня, но не устраивает его?»

Нагибин вспомнил, как он впервые встретился с Серёгиным в компании. Там сидели весёлые люди, кто-то бренчал негромко на гитаре, никто не призывал к оружию, то и дело слышались анекдоты, и все дружно и искренне смеялись. Анекдотов было много, в том числе и политических, но никто не придавал им серьёзного значения. Сталинские времена давно миновали, и за шутки, окрашенные в политические тона, никто не попадал за решётку. Диссиденты встречались часто, некоторые увлекались политикой просто из чувства политической моды, некоторые верили в политику серьёзно, некоторые искали в диссидентстве своего рода поэтическую отдушину, сваливая свои творческие неудачи на политическую атмосферу в Советском Союзе.

Нагибину в определённой степени нравились «свободные» нравы диссидентов, но нравились до тех пор, пока они не переходили дозволенных рамок. Слова любой критики, даже весьма резкой, казались ему вполне допустимыми, однако переход к антигосударственной деятельности были, с его точки зрения, серьёзным преступлением. Слова, в которых заложена возможность эволюции государства, — это одно, но подстрекательства к свержению власти и продажа секретов государства — совсем другое.

Поэтому когда поступила информация о том, что английский журналист Тед Малкович искал подходы к тому закрытому научному учреждению, где работал Анатолий Германович Серёгин, и несколько раз побывал в общих с Серёгиным компаниях, Нагибин пришёл к выводу, что с диссидентской деятельностью Серёгина пора кончать.

Вспоминая всё это, Нагибин вернулся за стол и ещё раз перечитал бумагу, полученную из Чечено-Ингушетии.

— Итак, лейтенант Юдин… Ещё одна головная боль… Ещё один изменник Родины…

На несколько минут мысли Нагибина опять вернулись к диссидентству.

«Какое дурацкое слово… Диссидентство… Ведь если моего парня, — подумал он о своём сыне, — поймают, к примеру, на прослушивании “Голоса Америки”, то какой-нибудь чрезмерно усердный следователь запросто может прилепить ему клеймо диссидента… Маразм, настоящий маразм… Сколько ребят торчит на чердаках и балконах, слушая “Голос Америки” по вечерам? И ведь нелепость ситуации заключается в том, что я приношу ему домой ту музыку, которая официально запрещена. Я сам приношу. Приношу потому, что знаю, что она нравится ему, нравится многим пацанам. И я твёрдо знаю, что она не наносит никакого вреда никому… Боже, какая всё это глупость! Они танцуют на любом дне рождения под музыку Битлов и Слэйдов, а мы изображаем, что это всё — буржуазная пропаганда!»

Нагибин мысленно вгляделся в лицо своего сына.

«А что я, собственно, знаю про моего парня? Какой жизнью он живёт?»

* * *

Едва раздался звонок, школьники дружно зашевелились, зашелестели тетрадки, защёлкали замочки портфелей.

— Разве я закончила урок? — громко спросила Галина Семёновна. — Запишите домашнее задание!

Она была классным руководителем «восьмого-Б», трудного, почти неуправляемого класса, в котором числилось сорок два человека. Половина из них именно числилась, а не училась — прежде всего мальчики. Некоторые даже не пытались скрывать своего отвращения к школе, ходили на уроки кое-как и только мешали остальным, открыто хамили учителям, нагло срывали занятия, устраивали потасовки на переменах. Несколько мальчиков состояли на учёте в детской комнате милиции.

Галина Семёновна строго свела брови и громко постучала указкой по столу. Она была мягким человеком, хоть и старалась всеми силами придать своему облику побольше суровости. Классный руководитель — роль незавидная.

— Внимание! Параграф двадцатый, задачи сто двадцать восьмая и сто тридцатая! Письменно! Буду проверять!

Её уже почти никто не слышал. Это было обычное явление. До конца пятого урока эти четырнадцатилетние ребята, в которых кипела и била через край жажда жизни, досиживали с трудом.

— И подготовьтесь к контрольной работе! Нагибин, если увидишь Исаева, — Галина Семёновна подошла к парте, где пустовало одно место.

— Ладно, передам, — мальчик, к которому она обратилась, кивнул.

— Что он себе думает? Как он собирается экзамены сдавать? — учительница строго сощурилась, глядя на Алексея Нагибина.

Так же сощурившись смотрел Владимир Ильич Ленин с висевшего на стене портрета, но его взгляд был не строг, а скорее весел, с какой-то хитринкой. Такие портреты основателя советского государства висели в каждом классе, в каждом кабинете. Они были такой же неотъемлемой и естественной частью любого общественного учреждения, как стекло в окне. Уже давно никто не придавал им никакого значения, давно не смотрел на Ленина с восторгом и почитанием. Скорее на эти портреты вообще никто не обращал внимания. Ленин был обязательным, но ничего не значившим украшением стены. Помимо лика вождя в школьных кабинетах висели типографские копии портретов великих физиков, математиков, биологов, но если бы не надписи под этими полотнами, выполненными по всем правилам классической живописи, то никто не сказал бы наверняка, чьи это портреты. Но Ленина знали все. В младших классах его называли ласково «дедушка Ленин», ученики же старших классов не упоминали Владимира Ильича, пресытившись на уроках истории бесконечными рассказами о революции 1917 года, о большевистском подполье и о бесчинствах царской охранки. Все эти превратившиеся в легенды рассказы, скучно излагавшиеся снова и снова на уроках, давно вошли в кровь, были хорошо известны, но совершенно не интересовали школьников и лишь нагоняли скуку. Политика и пропитанная политикой история Советского Союза занимала лишь тех учеников, которые были активистами комсомольской организации, да и то лишь в силу необходимости.