Время, свободное от повседневных забот, восточные берлинцы проводили не в своей части города, а в Западном Берлине. Они ходили по магазинам. Сравнивать товары, торговые марки и цены, выискивать товары со скидкой, уметь различать действительно стоящую вещь и прикрытый рекламой обман, не стесняться спрашивать продавцов, требовать и торговаться — всему этому приходилось учиться.

Я прошелся по Курфюрстендаму и по улице Тауенциен, заглядывая в универмаги, в обувные и строительные магазины, в магазины готовой одежды и электротоваров, в продуктовые супермаркеты и наблюдая, как люди делают покупки. Это действительно Запад? Неужели его истинное лицо так отчетливо проступает в лицах людей, которые не привыкали к Западу постепенно, а вынуждены были измениться в одночасье? Его алчное лицо? Однако потом я заметил, как молодая пара нежно и трепетно разглядывает разложенные на прилавке бюстгальтеры, трусики и маечки, ощупывает их, а затем, счастливая, уносит с собой выбранную покупку, и посчитал, что мой пессимистический взгляд на засилье коммерции и потребительства отдает чистой фанаберией. На Виттенбергплац торговец продавал бананы с лотка и едва успевал вскрывать коробки, разламывать на части большие гроздья плодов, взвешивать, передавать покупателю, отсчитывать сдачу и принимать деньги. Продавать мне один банан он не пожелал, он продавал их по десятку. Один из покупателей, восточный берлинец, взял и подарил мне банан.

И во второй день моего пребывания в Восточном Берлине я долгие часы бродил по городу, только теперь не в центре, а в окраинных жилых кварталах. Асфальт был весь в выбоинах, пешеходные дорожки выложены большими каменными плитами и камнями меньшего размера, постоянно подновляемыми с помощью каменной крошки или гудрона, заборы из серых старых досок, фасады с облупившейся штукатуркой, обнажившей кирпичную кладку, — поначалу я сам удивлялся тому, что от этого явного упадка на меня повеяло уютом, потом догадался, что брожу по улицам своего прошлого, по улицам родного города, каким тот был в конце сороковых и в начале пятидесятых, по улицам своего детства. Я попытался сделать то, что когда-то делал ребенком, и мне это удалось: я рукой проломил одну из серых трухлявых штакетин.

Стемнело. Как и вчера, над городом низко висели тяжелые тучи, а с наступлением темноты небо и вовсе придавило дома, парки, площади и улицы. Я завистливо всматривался в освещенные окна, манящие призрачным обещанием уюта и покоя. Даже тогда, когда я сидел в вагоне метро и рассматривал людей, возвращавшихся домой, меня вновь охватила тоска, хотя тому, что у каждого из них есть свой дом, своя семья, свой вечер, я вовсе не завидовал.

В пансионе я познакомился с американским журналистом, только что приехавшим в Берлин. За совместным ужином он обрушился на меня с вопросами. Как все будет развиваться? Хотят ли немцы в ГДР иметь собственное свободное немецкое государство? Или они хотят воссоединения? Чего хотят немцы в ФРГ? Будут ли в ГДР преследовать коммунистов? Останутся ли русские в ГДР или уйдут? Удержится ли Горбачев? Не произойдет ли военный путч? Я не знал, что мне ответить на его вопросы, однако его это нисколько не смущало. А чего лично я жду от этих событий?

Я завел разговор о двух половинах Германии, о Германии католической, Рейнской, Баварской, тучной, жизнерадостной, общительной, и о другой ее половине — восточной, протестантской, прусской, сухопарой, Германии строгих жизненных правил, обращенной в себя.

— Восточная половина Германии — такая же составная часть моего духовного мира, как и западная, — сказал я, — и я хочу и в ней, как и в другой половине, свободно передвигаться, работать, иметь пристанище, любить, да просто жить, наконец. По мне, так пусть будет свободная ГДР, лишь бы она была такая же открытая, как Австрия и Швейцария. Хотя разве не естественнее объединить две половины в единое целое?

Он слушал меня внимательно. То, что я высказал, было неожиданно для меня самого. Однако эти мысли казались мне совершенно убедительными. Как будто я долго и основательно их обдумывал. Или как будто во время моего гуляния по Восточному Берлину передо мной предстали не пришедшие в упадок дома, а мир Лютера и Баха, Фридриха Великого и прусских реформаторов.

Я объяснил ему и то, почему не будет никаких преследований:

— Вернувшись домой, Одиссей убил всех женихов, а всех служанок, которые путались с женихами, повесил. Он мог это сделать, потому что не остался на родине. Он отправился дальше. Если же ты хочешь остаться, то надо как-то мириться друг с другом, а не сводить счеты. Ведь не было же в Америке после Гражданской войны никаких преследований? Америка после разделения на Юг и Север снова смогла вернуться к себе прежней, остаться самой собой. Вот и Германия, вернувшись к себе, хочет здесь и остаться.

Он улыбался мне или просто смеялся надо мной? Я не был уверен. Мы выпили две бутылки вина на двоих. Но эти два дня в Берлине пьянили меня еще больше. Прошлое и настоящее, изобилие и скудость, радость и жесткость, жизнь внешняя и внутренняя — все это обрело друг друга и соединилось в одно целое, мир снова стал округлым и единым, и я сидел в самом центре этого мира за бокалом вина.

Прежде чем улететь домой, я еще раз сходил в университет, расположенный на Унтер-ден-Линден. На сей раз я поднялся по широким красным мраморным ступеням лестничных маршей, прошел мимо цитаты Маркса («Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его»). Широкие коридоры были пусты, на лестницах и в коридорах на другом этаже я тоже никого не встретил. В воздухе снова резко пахло моющими и дезинфицирующими средствами.

На стене у одной из дверей висела табличка с анонсом лекций и семинара по конституционному праву капиталистических государств. Я стал читать названия тем, как вдруг распахнулась дверь, из аудитории вышел человек и протянул мне руку:

— Вы доктор Рёмер?

Я ответил на рукопожатие.

— Меня зовут доктор Дебауер.

— Профессор Пфистер предупредил нас, что будет доктор Рёмер. Вы его замещаете?

— Возможно, он еще появится.

— Входите же, пожалуйста.

Он жестом пригласил меня войти, назвал себя, его звали доктор Фах, взял у меня плащ и через вторую дверь провел меня в помещение со шкафчиками по стенам и с длинным столом посредине, за которым сидели несколько мужчин и женщин, некоторые совсем молодые, некоторые постарше, кто-то в пиджаке и галстуке, а кто-то в свитере. Доктор Фах предложил мне занять место во главе стола. Пока он говорил, обращаясь к слушателям, подошли еще несколько участников семинара.

Я узнал, что профессор Пфистер из Ганновера уже многие годы поддерживает один из редких немецко-немецких научных юридических контактов с профессором Луммером из Университета имени Гумбольдта в Берлине, и оба они пришли к мнению, что теперь, когда стена пала, несколько преподавателей из Ганновера не мешкая должны отправиться в Берлин, а коллеги из Берлина, соответственно, в Ганновер и провести обменные семинары. Они ожидали, что приедет приват-доцент доктор Рёмер, а вместо этого прибыл я.