его солдатская пенсия и скудная стипендия тех лет. Что делать, как дальше жить? Бросить все, устроиться на работу? Нет, я хочу стать и непременно стану геологом. Настоящим!

С е р а ф и м а (стараясь скрыть глубокое волнение). Древность. К чему вспоминать?

П о э т. Ты справилась со всем, Сима. (С неожиданной откровенностью, настойчиво). А я? Стал я поэтом?

С е р а ф и м а. Вчерашний вечер…

П о э т. Стал ли я поэтом, Сима?

С е р а ф и м а. Тогда был настоящим… Строчки пахли порохом. Окопные стихи. Это у их автора я искала совета, кем мне стать. Еще на костылях он рвался обратно на передовую.

П о э т (с отчаянием). А теперь? Теперь?

С е р а ф и м а. Я давно не читаю твоих стихов.

П о э т. Поэзия — спутник молодости?

С е р а ф и м а. Просто не нахожу в них ответов.

П о э т. Но… это ведь не приложение в конце задачника!

С е р а ф и м а. А часто даже вопросов.

Пауза.

П о э т. Добрая, сердечная девочка Сима… Ты когда-то умела понять человека даже в бреду.

С е р а ф и м а (впервые прорвались ее горе и боль). Всех понять, всех простить? Медсестра, вечная сестра милосердия?! А ее можно забыть, бросить, отмолчаться, когда зовет на помощь… Не хочу видеть, не хочу слышать сейчас никого: ни счастливых, ни несчастных, ни баловней судьбы, ни ее пасынков! Пусть все оставят меня в покое, пусть весь мир забудет меня! (Закрыла лицо руками). Прости, мне холодно, нечем дышать…

П о э т. У тебя горе? Большое горе?

С е р а ф и м а. Его завтра хоронят. В Сургуте, есть такой городок в Сибири. Только что узнала…

П о э т (потрясенно). Только что?

С е р а ф и м а. Еще позавчера пришло письмо. Обещал вырваться в Тюмень, а оттуда самолетом на Новый год ко мне.

П о э т. Опоздавшее письмо. Как на войне.

С е р а ф и м а. Это было последнее. Ты. Женькин отец. Теперь — он… Почему все уходят от меня?

П о э т. Обо мне-то жалеть не стоит, Сима. Перед тобой совсем не тот человек, которого ты любила.

С е р а ф и м а. Куда же девался тот?

П о э т. Он — болен. Никто еще, наверно, ничего не видит, не знает. Книги, деньги, письма от читателей, цветы… Ты помнишь, Сима, наш спор с тем летчиком с «боинга»? Когда американцы позвали нас из санбата на свой челночный аэродром в Полтаве?

С е р а ф и м а. Еще бы! Ведь я и переводила. «Русские — народ аскетов и фанатиков».

П о э т. Вот-вот, «ваш Александр Матросов — это же азиатчина, самурайство, доблесть дикарей!»

С е р а ф и м а. Ты здорово срезал его тогда. Одну такую минуту, сэр, готовит вся жизнь человека!

П о э т. После войны я написал об этом споре поэму. С ней, так сказать, и вошел в литературу. Перевели ее, наверно, на двадцать языков.

С е р а ф и м а. Когда мой Женька подрос, я читала ему твою поэму вслух.

П о э т. Уже давно, Сима, у меня не получаются такие вещи. Какие-то медяки, леденцы, имитация, самому читать тошно… Кого эти стишки поведут за Матросовым?

С е р а ф и м а. Что же вдруг случилось с тобой?

П о э т. Нет, не вдруг, нет… В стихах все должно быть, как в самой жизни поэта. Я пришел с войны с чистой совестью, и меня слушали, читали, мне верили. Нас много было таких, со своей жестокой, суровой, но честной песней. И другие остались голосом своего поколения. Мне же вскоре показалось, что люди устали от войны в наших стихах, от ее непримиримых мерок, от неуютной колючей правды, от вечной драки идей на баррикадах земли. Им, людям, хочется хоть немного покоя, душевного отдыха, они заработали его своими жертвами. Другие времена, другие песни… И случилось несчастье: я стал кумиром любителей запечной песни сверчка… Меня снова читают, но кто? Ты, Сима, теперь и не берешь моих стихов в руки.

С е р а ф и м а. Все же ты смелый человек…

П о э т. Только на встрече с юностью.

С е р а ф и м а (испытующе смотрит на поэта, колеблется, потом, решившись, медленно подходит к стене). Я обманула тебя. Вот они — твои книги.

П о э т (тоже подходит, проводит рукой по корешкам, изумленно). Все — от первой до последней?! (Он потрясен). Так ты следила? И… догадывалась обо всем?

С е р а ф и м а. Еще второй книжкой я гордилась. Там было только свое, неповторимое. И… мое. Да, и мое тоже! Все, о чем мы столько говорили, когда вечерами сбегали на берег Ворсклы.

П о э т (потерянно смотрит в сторону). Ворскла, наша Ворскла…

С е р а ф и м а. Наши надежды. Наша молодая вера. Наша солдатская готовность. Потом… (Умолкает).

П о э т. Потом?

С е р а ф и м а. Что-то случилось с тобой тогда. Теперь уже знаю что. Ты продолжал колесить по стране, греметь с эстрады, — я читала об этом, — а я… я уже сиднем засела в своей днепровской конторе за письменным столом…

П о э т. Ты — за столом, в конторе?!

С е р а ф и м а. И добросовестно штудировала (с иронией), обобщала чужие отчеты об экспедициях, разведках, геосъемках.

П о э т (заглядывает ей в глаза). Чужие? Почему чужие?

С е р а ф и м а (словно сама с собой). Мои однокашники выбрали, говоря высоким штилем, пыль трудных дорог, я — бумажную пыль. (Круто повернулась к поэту). Долгими, одинокими вечерами я в этом покойном кресле перечитывала твои стихи. Такие… благополучные, сытые. Дважды два непременно четыре. Все заведомо сходится с ответом. И они так хорошо убаюкивали мою душу.

П о э т (не находя себе места). Так вот, оказывается, как было дело…

С е р а ф и м а. Один все боится куда-то опоздать, от кого-то отстать, потерять популярность, другая просиживает дни «от и до» в осточертевшей ей конторе. А в сущности оба так схожи между собой.

П о э т (перебивает). Но что тут общего? Какая связь?

С е р а ф и м а. Исполнительные, добросовестные, честные, но — ничего сверх этого. Ему — положительные рецензии, ей — премии и благодарности. И так удобно тихо киснуть и вянуть в большой тени человека, с которым ты когда-то…

П о э т (пытаясь остановить ее). Нет, нет, неправда все это!

С е р а ф и м а. Правда. (Тряхнула головой). А может быть, всего лишь попытка найти красивое оправдание своему малодушию? Ничто ведь нам так хорошо не удается, как такие уловки. Ты согласен?

Поэт пожимает плечами.

Никогда раньше я не признавалась даже самой себе. У тебя, Сима, все хорошо, все хорошо. Кто-то ведь должен делать и эту полезную и нужную работу. А совесть? Что совесть? Для расчетов с ней где-то на самом донышке у меня неизменно был ты!

П о э т. Я?! Почему именно я?

С е р а ф и м а. Мы оба — трусы. Мы оба изменили. Я — своему студенческому письму. Ты — своей первой книжке. И оба — тем вечерам на Ворскле. И вот она, расплата…

П о э т (вышагивая с палкой по комнате). Все это пришло тебе в голову только сейчас. После моих признаний! Да-да, только что! В оправдание себе. Ох как удобно, ох как эффектно! (Яростно, но с отчаяньем). Нет, нет, этого не может быть, Сима. Не должно быть! Если стихи способны убаюкивать совесть… Помнишь это? (Срывающимся от волнения голосом