Она грустно улыбнулась и приказала:

– Отвернись. Я встаю.

После завтрака Павел сказал ей:

– Идем куда-нибудь.

– За тридевять земель? – весело спросила она.

Он вывел ее на косогор, с которого взору открывались живописные дали, показал еле видимую вдали мельницу. Она была живая и махала крыльями, словно манила к себе.

– Мне все дни, что я здесь, хотелось туда сходить.

– Идем, – с готовностью согласилась она.

– Далеко. Устанешь, – предупредил он ее.

– Все равно, – упрямо сказала она.

Они спустились с косогора вниз, пошли по полю. По обочинам тропинки сквозь зелень травы проглядывали мелкие и сдержанные по цвету осенние цветы.

Таня время от времени наклонялась и срывала их. Павел стал ей помогать.

– Я очень люблю осень, – сказала она. – В ней есть что-то от человека, прожившего уже большую часть своей жизни, ставшего мудрым, знающего, что жизнь конечна, но сохраняющего достоинство и спокойствие. Посмотри, осень – она ведь тоже не суетная, спокойная. Я бы даже сказала: мудрая. Вот как эти неброские цветы.

– Да ты философ, – восхищенно сказал Павел. – Откуда это у тебя?

– От папы. Он тоже в осенней поре. И стал более сдержанным, сосредоточенным. Раньше, бывало, за все хватается, ничего не успевает. А сейчас, к своей осени, стал не таким суетным, более умиротворенным.

– Ты его любишь?

– Мы с ним друзья. Большие друзья. Я тебе открою один секрет. Я ведь говорила с ним о тебе. Очень даже откровенно.

– Вот как? – он вскинул на нее удивленные глаза.

Она объяснила:

– За мной ухаживал один очень достойный человек. С папиной точки зрения. С моей тоже, если смотреть отвлеченно. Он просил у папы моей руки. Вот тогда я и рассказала папе все.

– Но он ведь обо мне знал.

– Знал о тебе, но не о нас. Нет, он, конечно, догадывался. И ревновал меня к тебе.

– И что же после вашего разговора?

– Замолчал на целый день. А вечером сказал: «Ты уже достаточно взрослая и имеешь право на собственную жизнь. Я лишь пытаюсь тебя предостеречь. Всего лишь предостеречь».

– Я примерно догадываюсь, кто был твой потенциальный жених. Михаил Уваров? Микки?

– Да. Папе он нравится, мне – нет. Но не будем об этом. У нас слишком мало времени, чтобы растрачивать его по пустякам. Уж лучше молчать.

Они прошли через редкий чистенький лесок и вышли к речке. Впрочем, рекой она казалась только издали. На самом деле это был быстрый, мелководный говорливый ручей.

– Не вижу здесь золотого моста, – сказал Павел.

– Рискнем переправиться вплавь, – поддержала его шутку Таня и, решительно сняв туфли, побрела по воде к другому берегу. При этом несколько раз вскрикнула: – Хо-олодна-ая! Ледяна-ая!

Павел тоже разулся и пошел вслед за Таней.

Там они присели на корягу, чтобы обсушить ноги. Внизу, возле коряги по песку деловито бегали муравьи, иногда вдвоем или втроем тянули к себе в муравейник непосильную поклажу.

– Интересно, – сказал Павел. – Ученые говорят, они живут по законам инстинкта.

– Не хочется так думать. О чем-то же они размышляют. Может, более примитивно. Вон те трое. Притащат они к себе этого мертвого жука, казалось бы, дело сделано, можно и отдохнуть. Так ведь нет же. Вспоминают, что по пути видели мертвую гусеницу. Тоже хорошая добыча, надо бы и ее притащить. Может, о зиме подумают: лишняя гусеница в холода в хозяйстве не помешает. И снова отправляются в путь.

– А что! Может, что-то такое и думают, – согласился Павел. – Никто ведь не доказал обратного.

Они обулись, пошли дальше. Мельница стала ближе, уже можно было рассмотреть ее каменный цоколь, лесенку, ведущую ко входу. На площадке стояли две телеги, груженные тяжелыми мешками с зерном. Вокруг сновали люди.

Узкая тропинка повела их через луг. Трава здесь была сочная, зеленая, еще не подозревающая о подкрадывающейся осени.

– Скажи, а если бы папа узнал, что я здесь, в Париже? – напрямую спросил Павел. После того как Таня рассказала ему об откровенном разговоре с отцом, его не оставлял этот вопрос.

Она остановилась, обернулась к нему.

– Я думаю… думаю, он бы арестовал тебя, – откровенно сказала Таня, и пояснила: – Но не потому, что он хотел бы уберечь меня. То, что он знает о моих чувствах к тебе, только бы мешало бы ему исполнить свой долг. Но он – человек долга. И поступил бы так, как велит ему долг и присяга.

– Ты уверена в этом? Неужели последние события на фронте ничего в нем не изменили?

– Наверное, изменили. Не только события, но и возраст.

– Может быть, победа большевиков все же отрезвит его?

– Нет. Он – фанат. И останется таким до самой смерти, – с горестной убежденностью сказала Таня. – Но я все же во что-то верю. В какое-то чудо. Бывают ведь на свете чудеса. Вот и сейчас. Разве я могла даже подумать, что мы еще встретимся с тобой. И где? Во Франции.

– Это чудо ты сотворила сама. Но почему ты пошла в банк к Жданову?

– Все просто. Когда мы только приехали в Париж, по рекомендации папиных друзей пошли за ссудой в «русский банк». Так здесь называют банк господина Жданова. Там я познакомилась с несколькими милыми русскими людьми и с их слов поняла, что так или иначе здесь крутится весь русский Париж. Не только постоянно живущие во Франции, но и приезжие. Вот, собственно, и все.

– Но ты ведь хорошо знала, кто я. Зачем мне светиться в этом белогвардейском гнезде?

– Я подумала, ты вряд ли приедешь сюда нелегалом. Значит, у тебя будет… как это у вас называется… легенда. С нею ты вполне можешь иметь какие-то дела с господином Ждановым. С ним все русские имеют какие-либо дела. Так я подумала, – виновато оправдывалась Таня. – Сказала, что ты капитан и что я тебя люблю. Ну как еще я могла тебя отыскать?

– Ладно! Что жалеть о том, что сделано? Его уже не переделаешь. Посмотрим, что будет дальше.

– Все будет хорошо, – убежденно сказала Таня. – Вот увидишь. Я везучая.

Павел ничего на это ей не ответил. Лишь скупо улыбнулся.

Так, разговаривая, они дошли до подножия холма, на вершине которого стояла мельница. На площадку, к мельнице, подниматься не стали. Им, праздным бездельникам, показалось неуместным оказаться среди людей, ворочающих тяжелые мешки с зерном и мукой. Среди этих припорошенных белым людей они будут выделяться как павлины на куриной птицеферме.

Стоя внизу, они с интересом рассматривали серое, выгоревшее за долгие годы на солнце, продутое ветрами и омытое проливными дождями дерево мельницы. Она неутомимо размахивала крыльями, эта родная сестра таких же вологодских мельниц. Она поскрипывала и потрескивала всеми своими сочленениями, словно тихо жаловалась на свою нелегкую долю.