Полковника вместе с его солдатами присыпали землей, завалили камнями у моста и, стащив трактором сгоревший танк, поставили над ними как надгробие. А уцелевшую БМП Алтан взял себе, — только его люди умели водить таких чудищ, — и пригнали на Ачик-Таш, к лагерю. Алтан заботился о своей броне, холил и лелеял, добывал запчасти и соляру, красил, чистил и смазывал, берег. Изредка и за большие деньги сдавал ее в аренду для праздников и менее мирных надобностей соседям по долине и даже местному спецназу (тем за соляру — по три литра за каждый прокатанный ими), геройски разъезжавшему на ней по долине. Алтан-бий очень хотел и, наверное, смог бы захватить власть в долине, — если бы не остальные пятеро, при малейшей попытке Алтана тут же объединявшиеся против него. Против их всех Алтану было не устоять. Свара родила немало кровных счетов. Почти все Алтановы ветераны были пришлыми, их всех вырезали бы без малейших сожалений и опасений. У Алтана были кровники и за перевалами. Он не принимал их всерьез, числя во врагах всех соседей. Бежать из долины ему было некуда. Ослабни он, его с радостью прикончил бы любой из соседей. Алтан пытался действовать дипломатически, даже сватался к дочери Бекболота, державшего земли сразу за Карамыком, но ему очень вежливо отказали, описав болезни и слабости несчастного ребенка. Девушка из уважения к гостю все же смогла встать с постели и вышла попрощаться, прикрывая платком раздутую флюсом щеку. А через три месяца после отъезда Алтан-бия она вышла замуж за дальнего родственника Рахматалла-хана, вождя басмаческого движения тридцатых, разбитого Красной армией и укрепившегося в Ваханском коридоре, слепой кишке Афганистана, отделявшей владения империи от Индии. Алтан почти не обиделся, — уж так его обхаживали, так старались угодить гостю, что сам он после трех обязательных дней, на исходе которых только и можно говорить о делах, купил у Бекболота племенной табун и полпуда мумие для продажи приезжим иностранцам, крепко обнял на прощанье и пожелал чего положено желать. Он был солдат, не политик, и до Чингиса, которым он так восхищался, ему было далеко. Алтан умел только воевать. Остальные пятеро с нетерпением ждали его смерти, но сами выступать боялись, — даже если бы им удалось позабыть старые дрязги, их соединенным отрядам победа над ветеранами Алтана стоила бы очень большой крови. Но если бы кто-нибудь со стороны взялся убрать Алтана, препятствовать ему не стали бы. Но до поры до времени никого не находилось, — у Алтана были неплохие отношения и с Ташкентом, и с Душанбе. И даже с Новосибирском.

Старшая жена знала жизнь и знала характер своего господина. Раньше или позже новая игрушка наскучила бы ему, и что тогда стало бы с Ниной-Есуй, если бы она так и не забеременела, когда привыкли бы к ее рисованию, и к немоте, и к странностям? Трудно сказать, что бы случилось и к чему бы это привело, но произошло событие, направившее заплутавшую на чердаке мира жизнь Нины-Есуй в новое русло, — словно пулю, валявшуюся вместе с хлебными крошками в грязном кармане, подобрали, вложили в ствол и вдруг послали к далекой, но очевидной и верной цели.

Это произошло, когда Сапар-бий, отправляясь в Карамык, чтобы сменить своих людей на границе, и заодно встретить караван с опием и анашой, взял свою Есуй с собой. Караван пришел большой, восемь грузовиков, ГАЗов, КамАЗов и «Уралов», с русскими офицерами из 201-й дивизии, со своей охраной, пятеро или четверо на машину. Груз следовало перегрузить на лошадей и погнать через пе-ревал в Фергану по Сапаровой территории. Сапар не первый год знал караван-баши, полдня они переговаривались и били по рукам, а вечером закатили пир, — караванщики выставили бочонок добротной, очищенной древесным углем рисовой водки, по случаю забили и сварили молодую верблюдицу и пару баранов, пили за здоровье друг друга, а тем временем в темноте по улицам Карамыка заскользили неслышные тени. Часовые, караулившие дорогу, не успели и вскрикнуть. Водитель, вышедший проверить, хорошо ли держат воздух потрепанные шины его «ГАЗа», лег у колеса, по которому только что постукивал носком сапога, и выпавшая из его рта сигарета зашипела в крови, вытекшей из пробитого ножом горла. Из темноты на окраину Карамыка вылетела машина, и соскочившие с нее замотанные до глаз фигуры побежали занять водительские места. Через минуту они уже могли бы, разом снявшись, развернуться и уйти обратно, за таджикскую границу. А те, кто ждал в темноте у дома, рядом с садом, в котором пели, сыто отрыгивали и утирали рукавами рты гости и хозяева, уже просунули пальцы в кольца гранатных чек.

Вдруг хлопнул выстрел, еще один и еще. Гости, даже вдрызг пьяные, словно новобранцы по команде сержанта, схватились за автоматы и бросились врассыпную. Стрельба взорвалась как обвал, город проснулся в один момент и сразу же нажал на спуск. Из темноты в сад запоздало начали стрелять, бросили гранату, но уже за дувалом кто-то с кем-то сцепился по-медвежьи, рыча друг другу в лицо, кого-то перерезали пополам очередью в упор, караванщики бросились к своим машинам и обнаружили лежащих рядом с ними людей в черном, один из которых был еще жив и стонал, схва-тившись обеими руками за простреленный живот. Началась неразбериха. Нападавшие не стали затевать долгую перестрелку на улицах, а почти сразу бросились наутек, к поджидавшей их за околицей машине. А у машины их встретили выстрелы в упор.

Когда караванщики и люди Сапара подбежали к чужой машине, 66-му ГАЗу с затянутым брезентом кузовом, то обнаружили подле него только трупы и умирающих. Шофер уткнулся лбом в руль, уронив руки на колени. В кузове лицом вниз лежал человек в русской полевой форме, со снесенным напрочь затылком. Трое бежавших к машине чужих получили из темноты по пуле в грудь, так и не успев понять, откуда стреляют, лежали рядом друг с другом, хрипели, выплевывая кровь. Их добили в упор. Караван-баши, окончивший Рязанское воздушно-десантное, быстро навел порядок и приказал прочесать ближайшие окрестности. Никого живого не нашли. А когда Сапар вернулся в сад, где еще оставалась водка и вареная верблюжатина, то обнаружил Нину, сидевшую по-турецки и пившую чай из пощаженной гранатными осколками пиалы. На коленях у Нины лежал карабин «Сайга» с отделанным серебром прикладом. Лишь увидев ее, Сапар вспомнил, что где-то за полчаса до начала стрельбы, когда все уже успели выпить более чем достаточно, Нина-Есуй, сидевшая подле господина (Сапар хвастался ею перед караван-баши и говорил, что не продал бы ее и за весь караванный груз), вдруг вышла.

Вышла она потому, что захотела помочиться. Туалет в саду был уже весь загажен и заблеван, и она, легко перемахнув дувал, спрыгнула на улицу, отошла в тень деревьев и, присев, услышала далекий, едва различимый, сплетающийся с шумом реки гул мотора. Помочившись, она сняла со спины карабин и, осторожно переставляя ноги в мягких сафьяновых сапожках, пошла на юг, к заставе. Она видела, как черные беззвучные тени подкрадывались к постовым. Сделать она ничего не смогла бы, — разве что спугнуть. Потому она подумала и пошла вниз, к машинам. Она успела вовремя. Незваных гостей было немного, всего полтора десятка. Они рассчитывали улизнуть незамеченными в суматохе и панике, но это их и погубило, — в начавшейся пальбе они не услышали, что стреляют и у них за спиной.

Нине хотелось танцевать. Ее тело пело, кричало, ноги приплясывали сами, подтанцовывали. Она перелетала от тени к тени, прижимаясь к стенам, растворяясь в темноте, видящая и невидимая. Вот это по-настоящему жгло кровь. Она была хозяйкой этой ночи, этого города, она вдруг поняла, — и удивилась до хохота, — что счастлива. Она не промахнулась ни разу. А потом, увидев изумленное лицо Сапара, рассмеялась. И, подбежав, поцеловала в губы.