Как рассказал мне позже падре Сансовино, в процессе выборов возникла масса досадных недоразумений, ставивших под сомнение беспристрастность кардиналов, имевших право голоса, а также компетентность спецслужб и посольств стран, заинтересованных в том, чтобы избранный кандидат соответствовал политическим идеалам и одних, и других. Американцы, англичане и французы считали подходящим кандидатом Пачелли, хотя члены французской курии отдавали предпочтение кардиналу Мальоне, парижскому нунцию, который исповедовал ярко выраженные антифашистские идеи. Выдвиженцами же Италии и Германии стали кардиналы Маурицио Фоссати из Турина и Элиа делла Коста из Флоренции. Ради избрания одного из них нацисты передали три миллиона марок в золотых слитках некому Тарасу Бородайкевичу, австрийцу украинского происхождения, являвшемуся агентом министерства по делам церкви, подчинявшегося разведке Третьего рейха. По словам Бородайкевича, учитывая связи в высших сферах римской курии, этой суммы хватит для того, чтобы заручиться поддержкой многих кардиналов. Однако конклав из шестидесяти двух кардиналов, обладавших правом голоса, с третьей попытки избрал папой кардинала Эудженио Пачелли. Это произошло в семнадцать часов двадцать пять минут 2 марта 1939 года.

Нацистские вожди немедленно потребовали от Бородайкевича возвращения золота в казну рейха. Однако к тому времени шпион уже перестал подавать признаки жизни. Лучше и не скажешь, поскольку его труп обнаружили спустя несколько дней: он висел на балке беседки в одном из центральных римских парков.

Тогда стали поговаривать, что Тараса Бородайкевича убили агенты СС, предварительно забрав у него золото. Впрочем, хождение имела и другая версия событий, согласно которой Бородайкевича казнил агент Ватикана по имени Николас Эсторци, человек высокого роста, смуглый, лет тридцати, уроженец Венеции. Поскольку итальянские спецслужбы донесли, что 26 февраля Тараса Бородайкевича видели на нескольких литейных заводах в окрестностях Рима в компании высокого, красивого, смуглого мужчины (Эсторци соответствовал этому описанию), было решено, что эти двое хотели расплавить немецкое золото, чтобы стереть с него печать Рейхсбанка. Потом обнаружили труп Бородайкевича, а Эсторци видели на литейном заводе в Мурано, в Венеции: там он мог переплавить немецкое золото и поставить на каждом новом слитке печать Ватикана. В конце концов сокровище оказалось в бронированной ячейке швейцарского банка. Неожиданно падре Сансовино подметил любопытное совпадение, взволновавшее меня до глубины души.

— Не нужно быть мудрецом, чтобы заметить, что между Николасом Эсторци и принцем Чимой Виварини существует поразительное сходство, — вдруг заявил он.

— Что вы хотите этим сказать?

— Эсторци примерно тридцать лет — как и нашему принцу, оба они венецианцы привлекательной наружности, высокие, смуглые, темноволосые.

— Вы намекаете на то, что Эсторци и принц Чима Виварини — одно и то же лицо?

— Я только обращаю ваше внимание на ряд совпадений.

— Если так, то принц — агент «Священного союза», и в таком случае, вы об этом знали, — рассудил я.

— А если мы имеем дело с беспринципным мошенником, который, выдавая себя за представителя «Священного союза», воспользовался доверчивостью нацистских лидеров, чтобы выманить у них три миллиона марок?

— Принц — богатый человек, — напомнил я.

— Ни один богатый человек не считает себя достаточно богатым.

Судьба этих трех миллионов марок в золотых слитках, которые нацисты заплатили за избрание нового папы, до сих пор неизвестна; зато мы знаем, что переход престола к кардиналу Пачелли смягчил противостояние между Ватиканом и Третьим рейхом: новый понтифик четыре дня спустя написал Гитлеру письмо, выразив в нем готовность к уступкам.

В тот же месяц Гитлер завершил операцию по захвату Чехословакии, оккупировав Богемию и Моравию, присоединил Мемельскую область и заявил о правах Германии на так называемый Польский коридор и Вольный город Данциг — территории, утраченные в результате Первой мировой войны, — тем самым наглядно демонстрируя, что политический курс на объединение в одном государстве всех этнических немцев Центральной Европы стал реальностью.

Между тем Юнио продолжал кипучую деятельность и каждый понедельник неизменно велел мне забирать такие же посылки в той же самой аптеке и относить их по прежнему адресу. Немец с виа деи Коронари больше не восклицал «Mein Gott», но я слышал, как он говорил на своем языке с женщиной, чей накрашенный глаз я всякий раз видел сквозь глазок и в чью извивающуюся, словно змея, руку вкладывал сверток.

Кстати, во время наших еженедельных встреч я пытался представить себе Юнио Николасом Эсторци, агентом «Священного союза», укравшим у нацистов три миллиона марок в золотых слитках, но тут же оставлял эту идею, поскольку в жестах и поступках он не проявлял ни малейшего волнения, оставаясь таким же, как и прежде, и на его черной рубашке по-прежнему красовался девиз, говорящий о том, как мало значения он придает смерти, если она будет доблестной. Нет, Юнио и Николас Эсторци — не одно лицо.

Монтсе тоже сдержала свое обещание и приходила ко мне, когда могла вырваться из академии. На протяжении двадцати дней, прошедших со смерти Пия XI до избрания его преемника, она носила строгий траур. Но иногда, не сдержавшись, я целовал ее. Но ни один поцелуй не мог сравниться с первым, и объятия уже не были столь страстными. Монтсе не сопротивлялась, она позволяла себя целовать, но мысли ее витали далеко-далеко. Она готовилась к возвращению в Барселону.

— Я ведь уже говорила тебе, что не собираюсь снова влюбляться, — оправдывалась она, видя мое отчаяние.

Однако за этой холодностью и безразличием таилась сильная боль, которую она испытывала из-за необходимости уезжать. Полагаю, в глубине души она восхищалась моим решением остаться и чувствовала, что, поступая иначе, предает саму себя — теперь, когда Рим стал символом ее взрослой жизни. Монтсе сознавала, что не только она изменилась навсегда. Барселона из-за войны тоже стала другой, и обе они — я употребляю множественное число, потому что города представляются мне живыми существами, — не узнают друг друга. И если Монтсе боялась встречи со своим прошлым, с улицами своего детства, на которых остался пепел войны, то объяснялось это тем, что часто в результате катарсиса мы понимаем, что перестали принадлежать какому-либо месту, ибо стали иными чувства, придающие нашей жизни смысл.

Кругом происходило столько важных событий, иной раз по нескольку в день, что я не обратил внимания на одно обстоятельство: после капитуляции Каталонии для победы в Гражданской войне войскам националистов оставалось лишь взять Мадрид. Это случилось 28 марта, о чем Франко сообщил 1 апреля в последнем донесении с поля боя. К тому моменту «изгнанники» уже упаковали свои вещи и ждали подходящего момента, чтобы отправиться в порт Чивитавеккья и сесть там на корабль до Барселоны.

Это были дни, полные тревоги, на каждом шагу нас подстерегала неуверенность в завтрашнем дне, тень упущенных возможностей следовала за нами по пятам, и при этом ни один из нас не осмеливался заговорить о предстоящем расставании. Мы предпочитали обманывать себя самих, что будет лучше, если момент прощания захватит нас обоих врасплох и у нас не останется времени для слез.