“учитель”, а первый, соответственно, как “ученик”», рассматривает В. А. Кошелев в статье «Некрасов и славянофилы», поскольку, по мнению исследователя, это представление ошибочно «приводит едва ли не к утверждению знака равенства в общественных воззрениях знаменитого критика и начинающего поэта»[356]. Исследователь обращает внимание и на издательскую политику Некрасова-«практика», которая, по его мнению, «избавляла его от непосредственно “лозунгового” участия в общих и частных полемиках 40-х годов и делала даже неудобным это участие»[357], и на не подкрепляемое анализом стремление ряда ученых приписать критическим статьям Белинского и Некрасова большее «совпадение» идей и мнений, нежели они содержали[358]. По мнению Кошелева, Некрасов «намеренно и вполне сознательно» избрал для себя «нейтральную позицию»[359].

Исследователь подходит к выводу: «Именно вследствие этой позиции сам Некрасов-поэт оказывается в 40-е годы едва замечен критикою: Белинский высказывается о его новых произведениях походя <…> Шевырев приводит их в качестве негативных примеров литературной “разнузданности”, К. Аксаков прямо включает Некрасова <…> в число “посредственностей”, В. Майков вовсе об нем не высказывается. Некрасов не был интересен для литературных “партий” – и потому не был замечен как “поэт, и поэт истинный”»[360].

Действительно, Некрасов в середине и второй половине 1840-х гг. фигурирует в критике как издатель и как критик, а стихи его и проза – как сочинения «издателя»[361]. С одной стороны, это закономерно, поскольку он действительно ярко проявил себя в эти годы как критик и издатель. С другой стороны, вывод В. А. Кошелева созвучен изложенным в этой и других главах наблюдениям о том специфическом восприятии Некрасова, к которому подходит определение «литературной партийности». Наблюдение исследователя позволяет говорить о временных рамках, когда Некрасов испытывал сильное влияние Белинского, заметное в полемике против Н. А. Полевого. По-видимому, с середины 1840-х гг. восприятие Некрасовым Белинского становилось более зрелым и трезвым.

Суждение же В. А. Кошелева о «нейтральной позиции» Некрасова, занятой в полемике со славянофилами, подтверждается еще одним фактом. В письме к И. С. Тургеневу Белинский сетовал, что Некрасов не пишет критических статей (Белинский. XII: 343–344). Заметное сужение этого рода деятельности в творческой биографии Некрасова представляется закономерным и объясняемым не только напряженной работой по журналу[362]. С 1845 г. он пишет значительно больше стихов, чем в начале 1840-х, и, по свидетельству современника, это уже были «первые настоящие некрасовские произведения»[363]. Но, хотя Белинский уже признал в Некрасове «поэта истинного», он больше сожалел о потере в его лице рецензента и фельетониста.

Изложенные наблюдения уточняют оценку Белинским Некрасова-критика.

Эта оценка была очень высокой, однако и достаточно узкой. Она подразумевала похвалу Некрасову – полемисту, оппоненту идеологических противников, мастеру памфлетной формы, – сужая в читателе представление о критике, которое все больше сближалось с представлением о публицистике. При этом одобрение Белинского высказывалось критику, поражавшему оппонентов Белинского.

«Партийные» интересы этой критики и развитие публицистического начала способствовали тому, что литературная репутация в критических статьях занимала все более заметное место, сравнительно с проблемами историко-литературного и эстетического характера. Это обстоятельство объясняет особенность восприятия Некрасова критикой в 1840-х гг.: в полемике, где обе стороны не скупились на острые и подчас гротескные характеристики оппонентов, репутация молодого критика, наиболее ярко в литературном отношении проявившего себя в первой половине 1840-х гг. на этом поприще, затеняла его литературное мастерство (подробней см. в главе III).

Оценка эстетических взглядов, чутья и начитанности Некрасова, его владение жанром за рамками памфлетной формы, по всей видимости, мало интересовали Белинского. Если они и были предметом устных бесед, то не отражены в его печатной критической оценке.

Интерес Белинского к Некрасову возникает на его повороте интереса от критики как «науки изящного» к критике, тесно связанной с публицистикой и питающейся традициями фельетонной критики и прозы, точней – беллетристики. Некрасов как пишущий человек изначально заинтересовывает Белинского именно в этой ипостаси.

§ 5. О прозе Некрасова

Рассматривая критическую оценку прозы Некрасова, прежде всего следует оговорить, что оценка могла даваться прозе, а могла – беллетристике.

Понятие «проза» могло выступать в противопоставлении понятию «поэзия» в частном смысле: разница была обусловлена особой ритмической и фонетической организацией текста, определяющей семантику слова. Противопоставление могло касаться общего смысла: «проза» была принципиально отлична от того, что было признано «искусством», «художеством». В этом смысле «прозой» могли быть названы посредственные стихи.

Точно так же в противопоставлении прозы и беллетристики под «прозой» подразумевалось, во-первых, всё, что написано не стихами (и не в драматическом роде), во-вторых – то, что претендует на художественность. Под беллетристикой – явление другого порядка.

Приведенная выше цитата из статьи К. С. Аксакова о «литературной фабрике» может быть расширена:

«Статьи литературной фабрики пришли в движение. Точь-в-точь как фабрика совершенствуется, поставляет более тонкие и приятные ткани, так совершенствовалась и новая литературная школа, т. е., она набивала руку. Иногда о произведении ее можно сказать: хорошая работа! недурная отделка! Но такое достоинство изделия в произведении литературном наводит тоску невообразимую, так что плохое, грубое произведение открываешь чаще, на нем отдыхает чувство измученное гладкою отделкою копированного снимка. Впрочем, у нас уже нет грубых произведений: все гладко, пригнато и примерено, приемы известны, все выучились сочинять и для большего успеха по двое садятся за работу, как напр<имер>, Некрасов и Станицкий. Наскучило раздолье посредственности»[364].

Отметим мотив «литературной промышленности», признание мастеровитости, противопоставление подобных «изделий» искусству (в пользу даже «плохому, грубому произведению»), прямую оценку («посредственность»), примененную непосредственно к Некрасову.

Суждение Аксакова адресовано также, несомненно, бывшему другу и нынешнему оппоненту Белинскому, в чьих статьях открыто говорится о пользе беллетристики в современном литературном процессе. При этом в определении беллетристики Белинский схож с Аксаковым. Повторно процитируем фрагмент из статьи 1840 г. «Басни Ивана Крылова»: «Беллетристика относится к искусству, как статуйки для украшения каминов, столов, этажерок и окон, бюстики Шиллера, Гёте, Пушкина, Вольтера, Жан-Жака Руссо, Франклина, Тальони, Фанни Эльслер и проч, относятся к Аполлону Бельведерскому, Венере Медичейской и другим памятникам древнего резца, – и как эстампы относятся к оригинальным картинам великих мастеров» (Белинский. IV: 148–149).

Белинский говорит о пользе того, что выходит из массового производства и не оригинально. Хорошая (или замечательно хорошая) форма (исполнение) ценна постольку, поскольку она хорошо передает уже известное. «Бюстик Шиллера» не претендует на художественное решение, но он хорош, когда Шиллер сразу узнаваем, и еще лучше – если сразу узнаваем и Шиллер, и оригинал, с которого сделан слепок для отливки бюстика.

Речь идет о популяризаторской роли беллетристики. Этой области творчества, вызывающей интерес исследователей, посвящены специальные работы