– Да, – сказал я измученно, – я могу с ней жить.

Я встал. Меня била дрожь.

– Что за жизнь может у нас быть в этой комнате? В этой мерзкой маленькой комнатке? И что за жизнь может быть, так или иначе, у двух мужчин? Вся эта любовь, о которой ты твердишь, – не дли того ли она, чтобы ты почувствовал себя сильным? Ты хочешь уходить на работу и приносить домой деньги, хочешь, чтобы я оставался здесь, мыл посуду, стряпал, и вычищал эту жалкую комнату-сортир, и целовал тебя, когда ты переступишь через порог, лежал с тобой по ночам и был твоей маленькой девочкой. Вот чего ты хочешь. Это то, что ты хочешь сказать, и это всё, что ты хочешь сказать, когда говоришь о своей любви. Говоришь, что я хочу убить тебя. А что, думаешь, ты делал со мной?

– Я не стараюсь сделать из тебя маленькую девочку. Если бы мне нужна была маленькая девочка, я бы был с такой девочкой.

– А почему это не так? Не потому ли, что просто боишься? Не взял ли ты меня, потому что у тебя кишка тонка, чтобы быть с женщиной, раз ты этого действительно хочешь?

Он побледнел.

– Это ты твердишь о том, чего я хочу. А я говорил о том, кого я хочу.

– Но я же мужчина, – закричал я, – мужчина! Что же может быть между нами?

– Сам прекрасно знаешь, – произнёс Джованни с расстановкой, – что может быть между нами. Поэтому ты и уходишь от меня.

Он встал, подошёл к окну и открыл его.

– Bon,[151]– сказал он и ударил кулаком по подоконнику. – Если бы я мог, я бы удержал тебя! – прокричал он. – Если бы нужно было тебя избить, приковать цепями, морить голодом, чтобы удержать тебя, я бы сделал это!

Он отошёл от окна. Ветер трепал ему волосы. Он ткнул в меня пальцем с деланной игривостью:

– Возможно, когда-нибудь ты пожалеешь, что я этого не сделал.

– Холодно, – сказал я. – Закрой окно.

Он улыбнулся:

– Теперь, когда ты уходишь, тебе хочется, чтобы я закрыл окно. Bien sûr.

Он закрыл окно, и мы уставились друг на друга, стоя посредине комнаты.

– Не будем больше ссориться, – сказал он. – Это не удержит тебя. По-французски это называется une séparation de corps – не развод, понимаешь, а просто раздельное проживание. Хорошо. Разделимся. Но знай, что твоё место рядом со мной. Я верю, я должен верить, что ты вернёшься.

– Джованни, – сказал я, – я не вернусь. Ты знаешь, что не вернусь.

Он замахал рукой:

– Я ведь сказал, что не будем больше ссориться. У американцев нет никакого ощущения судьбы, просто никакого. Они не узнают судьбу, когда сталкиваются с ней.

Он достал из-под раковины бутылку.

– Жак оставил у меня бутылку коньяка. Давай выпьем немного – на дорожку, как говорят в таких случаях.

Я наблюдал за ним. Он аккуратно наполнил две рюмки. Он заметно дрожал – от гнева, или от боли, или от того и другого.

Он протянул мне рюмку.

– A la tienne,[152]– сказал он.

– A la tienne.

Мы выпили. Я не мог удержаться от вопроса:

– Джованни, что ты думаешь теперь делать?

– О, у меня есть друзья. Решу, что мне делать. Сегодня вечером, например, мы ужинаем с Жаком. Завтра, без сомнения, я тоже буду с ним ужинать. Он очень хорошо стал ко мне относиться. Он думает, что ты монстр.

– Джованни, – сказал я беспомощно, – будь осторожен. Пожалуйста, будь осторожен.

Он насмешливо улыбнулся в ответ:

– Спасибо. Ты должен был посоветовать это мне в тот вечер, когда мы встретились.

Это был последний раз, когда мы по-настоящему разговаривали. Я оставался у него до утра, а потом побросал свои вещи в чемодан и отнёс его к Хелле.

Никогда не забуду, как он посмотрел на меня на прощание. Утренний свет заливал комнату, напоминая мне о стольких утрах и о том утре, когда я первый раз здесь проснулся. Джованни сидел на кровати – совершенно голый – и держал в руке рюмку. Тело его было мертвенно-белым, лицо мокрым от слёз и серым. Я стоял с чемоданом у двери. Взявшись за ручку двери, я взглянул на него. Мне захотелось попросить у него прощения. Но это было бы слишком исповедально: любая уступка в этот момент могла навсегда замуровать меня с ним в этой комнате. Но отчасти именно этого мне и хотелось. Я почувствовал, как по телу у меня пробежала дрожь, подобная началу землетрясения, почувствовал, как на мгновение утопаю в его глазах. Его тело, такое знакомое во всех мелочах, мерцало в этом свете, наполняя и сокращая пространство, разделявшее нас. Тогда что-то шевельнулось у меня в мозгу, бесшумно распахнулась какая-то тайная дверь, и я пришёл в ужас: мне не приходило в голову до этого момента, что, спасаясь от его тела, я подтверждаю и увековечиваю власть этого тела над собой. Я был заклеймён: его тело прожгло моё сознание, мои мечты. Всё это время он не сводил с меня глаз. Казалось, моё лицо было для него прозрачнее магазинной витрины. Он не улыбался, не был ни мрачен, ни торжествующ, ни печален. Он был недвижим. Думаю, он ждал, когда я пересеку это пространство и снова возьму его в свои руки: ждал, как ждут чуда на смертном одре, в которое не смеют не верить и которого не случится. Я должен был уйти, потому что по моему лицу было слишком заметно, что эта борьба с собственным телом изнуряет меня. Ноги отказывались нести меня обратно, к нему. Ветер моей жизни уже выдувал меня оттуда.

– Au revoir, Giovanni.[153]

– Au revoir, mon cher.[154]

Я отвернулся от него, открыл дверь. Его усталое дыхание, казалось, шевелило мне волосы и задевало ресницы, как ветер самого безумия. Проходя по короткому коридору, я ожидал в любое мгновение услышать его голос сзади; я миновал вестибюль, loge[155]спящей в этот час консьержки и оказался на утренней улице. И с каждым шагом становилось всё более невозможно повернуть назад. В голове было пусто, или, скорее, мозг стал одной огромной анестезированной раной. У меня была только одна мысль: «Когда-нибудь я ещё буду плакать об этом. Когда-нибудь я буду рыдать».

На углу, в тусклом луче утреннего солнца, я посмотрел, сколько у меня осталось автобусных билетиков в бумажнике. Я обнаружил в нём триста франков, взятых у Хеллы, мою carte d'identité,[156]мой адрес в Штатах, какие-то клочки бумаги, горсть этих клочков, карточки, фотографии. На каждом таком клочке был адрес, телефонный номер, дата и время каких-то состоявшихся и отложенных встреч (и, возможно, забытых), имена запомнившихся или, возможно, забытых людей, как свидетельства напрасных надежд: скорее всего напрасных, иначе я бы не стоял на углу этой улицы.