Сперва я подумал, что это адресовано мне. Потом допер: она злилась только на себя, раздражалась на себя одну и досадовала еще сильнее оттого, что я стал свидетелем ее оплошности, а возможно, и вспышки гнева. Но в моих глазах она от этого не проиграла. Пока я наблюдал за ее поисками, произошли две вещи: на меня нахлынуло чувство, которое можно было бы считать нежностью, не будь оно столь яростным, а кроме того, мой член резко увеличился в размерах.

* * *

Я вспомнил, как в зубоврачебном кабинете мне впервые в жизни сделали укол: дантист вышел и отсутствовал, пока не подействовала анестезия, а потом неожиданно вернулся, сунул палец мне в рот, провел по основанию больного зуба и спросил, чувствую ли я хоть что-нибудь. Мне вспомнилось, как затекают от долгого сидения скрещенные ноги. Вспомнились рассказы о врачах, которые загоняют пациенту в ляжку иголки, а ему хоть бы хны.

Меня интересовал только один вопрос. Будь я понаглее, накрыл бы своей правой рукой ее левую, нежно, ладонь к ладони, палец к пальцу, в любовном касании, соединил бы кончики наших указательных, средних и безымянных пальцев — почувствовала бы она хоть что-нибудь? Что испытывает человек — хоть я, хоть она, — когда ничего не чувствует? Она видит мою руку на своих пальцах, но ничего не чувствует; я вижу свою руку на ее пальцах, ощущаю их и при этом знаю, что она ничего не чувствует?

Конечно, этот вопрос я задавал себе и в расширительном, более тревожном смысле.

* * *

Один человек, думал я, надел перчатки, а другой — нет; как чувствует себя плоть рядом с шерстью, шерсть рядом с плотью?

Я попытался представить себе все перчатки, которые она только могла бы надеть, сейчас и в будущем — если в будущем найдется местечко для меня.

Пока я видел только одну пару — шерстяные, темно-коричневые. Учитывая ее физическое состояние, я решил подарить ей несколько запасных пар самых разных цветов. А потом еще на холодные дни и ночи — потеплее, замшевые, черные (под цвет ее волос), с отстроченными белым толстыми швами на пальцах, на бежеватом кроличьем меху. А вдобавок еще и варежки.

На работе она, вероятно, надевает тонкие хирургические перчатки, латексные, служащие самой тонкой преградой между врачом и пациентом, но любая преграда мешает прикосновению плоти к плоти. Хирурги надевают плотно облегающие перчатки, средний медперсонал — более свободные, сродни тем, что положены продавцам, которые торгуют ветчиной и нарезают ее круговым ножом на глазах у покупателей.

Я подумал: есть ли у нее — или, возможно, проснется в будущем — тяга к садоводству? Латексные перчатки могли бы ей пригодиться для работы на окультуренной земле: разделять корешки, прореживать рассаду, прищипывать нежные листочки. Но помимо этих понадобятся и другие, попрочнее — мое воображение уже рисовало тыльную сторону из хлопчатобумажной ткани желтого цвета, серые кожаные ладони и пальцы — для более грубых работ: обрезать сучья, рыхлить почву, выпалывать с корнями вьюнки и крапиву.

А рукавицы? Сам я не видел в них особого смысла. Кто вообще их носит — разве что киношные русские ямщики да диккенсовские скряги из телесериалов. Нет, рукавицы ей без надобности, раз у нее кончики пальцев в таком состоянии.

Интересно, подумал я, в ногах у нее тоже нарушено кровообращение? Тогда выход один — спать в носках. Какие для этой цели лучше? Большие, ворсистые — к примеру, спортивные носки бывшего бойфренда, которые утром будут болтаться у нее вокруг щиколоток? Или же аккуратные женские? В каком-то рекламном приложении были яркие носки с пальцами. Уже не помню, что мне в них увиделось: непритязательность, комизм или легкая эротичность.

Что же еще? Может, она катается на горных лыжах и надевает дутые перчатки в комплекте с дутой курткой? Разумеется, есть у нее и хозяйственные перчатки, как у всех женщин. Причем все — одинаковых, вызывающе неубедительных расцветок: желтые, розовые, салатные, голубые. Только извращенец мог бы счесть хозяйственные перчатки эротичными. Почему бы не выпускать их в экзотической гамме: пурпурные, ультрамариновые, махагоновые, в полоску, в шотландскую клетку — я бы не возражал.

* * *

Никто не говорит: «Пощупайте этот кусок пармезана», верно? Разве что производители сыра пармезан.

Если мне случается оказаться в лифте одному, я легонько провожу пальцем по кнопкам. Так, чтобы не нажать на другой этаж, а просто чтобы почувствовать брайлевские выпуклости. И поразмышлять, каково читать брайль.

Чуть поранишь наименее важный из пальцев — и вся рука страдает. Простейшие действия — натянуть носок, застегнуть пуговицу, переключить скорость — превращаются в проблему, становятся неловкими. Рука не влезает в перчатку, при мытье требует осторожности, даже во сне ее не подложить под щеку — и так далее.

А представьте, каково со сломанной рукой заниматься сексом.

Меня охватила внезапная, жгучая мысль: только бы с нею никогда не приключилось ничего плохого.

Как-то в поезде видел я одного пассажира. Было мне тогда лет одиннадцать-двенадцать. В купе я оказался один. Он шел по коридору, заглянул ко мне, убедился, что купе занято, и двинулся дальше. Я успел заметить, что его рука, прижатая к боку, оканчивалась крюком. В ту пору мне в голову пришли только пираты и злодеи; долгое время спустя — ограниченные возможности; еще позже — фантомные боли.

Наши пальцы должны действовать заодно, органы чувств — тоже. Они важны и сами по себе, и как пред-чувствия чего-то другого. Мы ощупываем фрукты, проверяя их спелость; надавливаем на кусок мяса, проверяя его готовность. Наши органы чувств объединяются для оптимального достижения цели; как я говорю, они готовы к соучастию.

* * *

В тот вечер ее волосы были подняты вверх, схвачены парой черепаховых гребней и скреплены золотой заколкой. Они были не такими черными, как ее глаза, но чернее льняного жакета, который слегка выцвел и помялся. Мы сидели в китайском ресторане, и официанты проявляли к ней особое почтение. Наверное, прической она смахивала на китаянку; но, скорее, они понимали, что важнее угодить ей, чем мне, — угодишь ей, угодишь и мне. Она попросила меня сделать заказ, и я не стал ничего изобретать. Морские водоросли, весенние роллы, зеленая фасоль под соусом из желтой фасоли, утка с хрустящей корочкой, тушеные баклажаны, отварной белый рис. Бутылка «Гевурцтраминера» и питьевая вода.

В тот вечер мои органы чувств обострились до предела. Встретив ее у машины, я отметил тонкий цветочный аромат, но его вскоре заглушили ресторанные запахи — мимо нашего стола проплыло блюдо поблескивающих жареных ребрышек. Когда принесли наш заказ, это оказалось знакомое состязание вкуса и текстуры. Бумажная тонкость нарубленной зелени, именуемой морскими водорослями; хрусткая фасоль под своим обжигающим соусом; атласный сливовый соус, приправленный нотками зеленого лука, плотные нашинкованные лоскутки утиной грудки, завернутые в прозрачно-пергаментную лепешку.

Фоновая музыка представляла собой менее резкий контраст текстур: легкой китайской и ненавязчивой западной. Она была практически незаметна, если не считать набивших оскомину мелодий из фильмов. Я сказал, что если начнут крутить тему Лары из «Доктора Живаго», нам нужно будет через суд потребовать компенсации за навязывание услуг. Она спросила, действительно ли закон дает защиту от навязывания услуг. Я пустился в объяснения — возможно, излишне пространные, а потом разговор перешел на область пересечения наших профессиональных интересов: как юриспруденция соотносится с медициной, а медицина — с юриспруденцией. Слово за слово — мы перешли к теме табакокурения, и тут, если бы не запрет на курение в общественных местах, каждый из нас с удовольствием сделал бы пару затяжек. По обоюдному мнению — между основным блюдом и десертом. Мы дружно объявили, что вообще-то всерьез не курим, и каждый был склонен поверить. После этого с некоторой осторожностью мы стали вспоминать свои детские годы. Я спросил, в каком возрасте она заметила, что у нее на холоде желтеют кончики пальцев, и много ли у нее перчаток, — почему-то она от этого развеселилась. Наверное, я попал в точку относительно ее гардероба. На языке уже вертелся вопрос о том, какая пара самая любимая, но она могла это превратно истолковать.