Он старался внедрить в их сознание необходимость заботиться о ступнях, научиться управляться с противогазом – ветераны делали все это автоматически, но никому не хотелось давиться от нехватки воздуха в противогазах старого образца. Он и сам ненавидел то чувство, когда ты оказываешься будто в ловушке, но у него теперь есть компактный респиратор с гибкой трубочкой в рот, он обвязывается вокруг груди, а на лицо крепится маска, предохраняющая глаза. Так гораздо удобнее, только вот средство это еще новое, недостаточно проверенное. А хуже всего непролазная грязная жижа и дощатый настил поверх. Коричневое месиво, все равно что густая каша: пробираешься иной раз в ней по пояс, еле ползешь, а жижа исторгает из смрадных недр частицы ада – мертвые тела, шлемы, оторванные конечности. Порой казалось, остатки его боевого духа испаряются, упираясь в тупое оцепенение, одеревенелость всех чувств и предательскую подавленность, но он твердо знал, что показывать этого ни в коем случае нельзя.

Может быть, война каждому открывает свой счет – где мы храним мужество… и это мужество в подобных условиях расходуется быстрее обычного? Ему казалось, день ото дня его счет пустеет, и если он не встряхнется, то вот-вот залезет в кредит, банкрот объявит о перерасходе средств. Как же трудно всегда бросаться в укрытие самым последним, когда вокруг свист снарядов, а ты должен личным примером показывать, что это нормально, что воевать, не теряя мужества, – это возможно.

Сегодня трудно даже переставлять ноги, выносить вперед сначала одну, за ней другую. Он еле плелся обратно, проверив наблюдательный пост на передовой. Тщетно старался нащупать какую-нибудь опору, хоть на что-то перевалить свой вес. Сгущались сумерки. Он споткнулся, уронил почти всю амуницию в мерзкую бурую жижу и тут же, кляня все на свете, принялся с трудом собирать. Первым делом он стал нашаривать защитную маску, как вдруг ветер донес до него знакомый едко-ананасовый запах, и он увидел ползущее на него зеленое облако.

Проклятье! Мерзавцы опять рвут газовые снаряды, а части его противогаза утонули в грязном болоте.

– Газы! Газы! – закричал кто-то.

Гай сделал попытку броситься вон от тошнотворного облака, беззащитный против него. Он слишком хорошо представлял себе последствия, и страх придавал ему сил, толкал сквозь топкую жижу, но с каждым вдохом движение становилось трудней и трудней, он спотыкался и понимал: один неосторожный шаг будет стоить ему жизни. Да, без защиты дыхания долго он не протянет.

– Сюда, сэр!

Он почувствовал, как чьи-то руки втягивают его в прорытый туннель и волокут сквозь толстую пелену дыма, глаза и горло жгло как огнем.

– Только не трите глаза, сэр, и постарайтесь откашливаться…

Кто-то связал ему руки, чтобы он не разодрал себе нестерпимо зудящее горло.

Неужели ему уготована такая вот гибель – от подлого газа в размокшей грязи? Не пасть смертью храбрых в бою, а заживо скиснуть в этой вонючей окопной дыре, жалко глотая воздух, задыхаясь от пламени в горле, проклиная весь белый свет? Нет, так не должно быть.

Кто-то положил ему на глаза влажную тряпочку, чтобы немного унять жжение. Он пытался что-то сказать, но не мог выдавить ни единого звука, лишь ртом хватал воздух – ну какой он командир для солдат? Совершенно бесполезный, ставший для них обузой. Ну и пример же он им подает – весь перемазан грязью, в корчах от боли, а на теле ни одной ссадины!

Путь до медицинского пункта был просто кошмаром из жуткого сна. Голова болталась, словно вот-вот отвалится. Ему хотелось кричать, но он только беспомощно шлепал губами. Он навидался мужчин, принимающих смерть от хлора, – смерть медленную и мучительную. Его шансы выжить были ничтожны, даром что ему удалось не погибнуть сразу на месте.

Его волочили вдоль по окопу, и с каждым новым толчком он заходился очередным приступом кашля, накатывал бред, темнота вокруг него быстро сгущалась. И как его угораздило потерять трубки от «дым-шлема»? Как можно было так опозориться? Какая бессмыслица! – так бездарно перечеркнуть все годы подготовки потерей какой-то там незначительной трубочки. С каждой минутой он слабел и вздыхал все более по инерции, на остатках затухающего сознания, и эти смутные мысли о смерти уже не вызывали в нем паники. Сил на борьбу совсем не осталось. Он будто плыл куда-то во сне – в странном неведомом сне. Ну вот, настало и твое время уйти. Не спорь, старуху с косой не одолеешь, она сильнее тебя…

* * *

Хестер совершала обход, мысленно держа за образец для себя стойкую «леди с лампой»[18]. Ей нравилось походить на нее. Нравилось, когда все раненые лежали в своих кроватях, аккуратно укрытые, и весь дом погружался в сон. Теперь он пахнет совсем иначе: вместо аромата цветов – больничный запах карболки. И как восьмерым мужчинам удается производить столько шуму и выкуривать столько табака, было выше ее понимания.

По приезде они были такие тихие, такие подавленные, каждый поглощен своим недугом, своим лечением. Но с каждым днем они становились крепче, голоса их звучали все громче, все требовательнее, и вот уже раздаются повелительные призывы, подчиняясь которым снуют туда-сюда санитары, и Энгус вьется поблизости, не скрывая желания угодить.

Так трогательно наблюдать за ним! Какой он благодарный, как готов помогать! И уже несколько месяцев ни одного припадка. Неужели свершилось чудо и он выкарабкался, болезнь отступила? Впрочем, времени прошло слишком мало, еще рано надеяться. К тому же, если так продолжится, он снова будет рваться на фронт, пока не попадется очередной медицинской комиссии.

Хестер обнаружила сына в гостиной. Он беспокойно мерил шагами комнату, точно взбудораженный конь, на лице застыло выражение тревоги.

– Что стряслось?!

– Не знаю. Что-то не так, я чувствую.

И тут ее как подстегнуло что-то. Не приступ ли начинается у него?

– Ты принимал таблетки?

– Разумеется. Но у меня в носу запах грушевых капель, сильнейший запах грушевых капель, и голова раскалывается… Слишком хорошо мне тут было в последнее время. Меня тошнит, – простонал он, и кровь отхлынула у него от лица.

– Ступай приляг. Вон как ты побледнел. Я позову сиделку, пусть будет рядом. – Она коснулась его лба. – Нет, жара нет. Может быть, температура поднимается.

– Оставь, не суетись… Просто я чувствую себя странно. Будто накрыло внезапно. Только что болтал со стариной Смизером в лазарете, а через минуту вдруг накатили тошнота и озноб. Голова того и гляди расколется. Будто подступает чертов припадок, но в этот раз все как-то иначе.

– Энгус, не чертыхайся!